Белый Бурхан
Шрифт:
Бухтарма, к которой они теперь пробивали свою тропу, не звала их и не обещала ничего, кроме новых тревог и волнений. И хотя река Бухтарма — родная сестра Катуни и Чарыша, вытекала из тех же гор, что и они, она все-таки была чужой рекой, на которой хозяйничали тарбагатайцы.
Он догнал Чочуша и Дельмека на выходе из березняка. Они стояли на опушке жиденького леса и внимательно рассматривали лежащую перед ними степь — ровную, красновато-серую при восходящем солнце, раскинувшуюся широко и вольготно по всему круглому, почти выпуклому горизонту, которому, казалось, не было ни конца, ни края.
— Эйт! — прищелкнул Дельмек языком. — Что же мы тут делать будем, бурханы? Как жить, как спать? Чем огонь кормить? К
Привыкший к разноцветным скальным громадам гор, его глаз ни за что не цеплялся, а звезды уже исчезли с посветлевшего неба и не могли подсказать верной дороги среди путаницы многочисленных рек, летящих с горных вершин, что остались там, за спиной, где вставало сейчас солнце. Кончилась и тропа, которой они спустились вниз, влившись в хорошо наезженный тракт, ведущий не то из Бащелака в Солонцы, не то из Сентелека в Чинету… Непривычная растерянность Дельмека отозвалась и в душе Чочуша, вообще отвыкшего уже от столь быстрой смены картин, встающих перед его глазами.
— Куда нам ехать-то теперь? — жалобно спросил он у Пунцага, разом отказав в доверии Дельмеку.
— Прямо! — буркнул тот, не уловив настроения Чочуша. — По пути, каким пойдет солнце!
Пунцаг, более Чочуша привыкший к степям и пустыням Монголии, решительно пересек наезженный тракт и углубился в кустарниковую поросль, отыскивая дорогу на Солонцы — ведь с гор в долину или в степь ведут сотни троп, а не только та единственная, по которой спустились они Скоро он остановился, подождал Чочуша и Дельмека. Когда те подъехали ближе, спросил:
— Как называть нам себя встречным людям и на каком языке с ними говорить? Запасными именами?
Дельмек выдернул снова погасшую трубку изо рта, расползся губами в снисходительной ухмылке:
— Если можно, бурханы, я сам буду говорить с людьми.
— Ты думаешь, что мы будем встречать только русских?
— Разные люди живут здесь, бурхан. Но все они — люди.
И худая и добрая слава имеют крылья. Не успели Пунцаг, Чочуш и Дельмек появиться в кочевом казахском ауле, как их догнали дурные вести из родных гор. Хозяин первой же юрты, возле которой спешились гости, долго не выпускавший из своих ладоней руку Дельмека, спросив о пути, которым прибыли путники, и о дороге, которой им еще предстояло пройти, услышав ответ, удивился:
— Барымта [201] же у вас! Теленгиты режут русских, а те сейчас собираются вместе, чтобы идти в горы и резать вашу орду! Барымта никогда и никого не щадит…
Бурханы и Дельмек переглянулись. Увидев, что гости не поверили ему, хозяин обиделся:
— Узун-Кулак [202] всегда все знает и никогда не врет! А я в своей жизни вообще не уронил изо рта ни одного пустого слова…
Скоро Базарбай, хозяин юрты, рассказал им и все подробности того, что произошло в верховьях Ануя два дня назад. И все трое без труда догадались, чьих это рук дело. И каждый из них подумал, что рано они поспешили в чужие земли искать неведомо чего, когда на их собственной земле к бессовестному грабежу и расправам русских властей добавился кровавый разбой Техтиека, прикрывшего свое черное прошлое светлым именем хана Ойрота.
201
Барымта, барамта — набег ради угона скота; у казахов раньше совершался неженатой молодежью ради добычи и доказательства удали. В романе термин употреблен неточно.
202
Узун-Кулак — степная весть, устный телеграф степняков. Буквально Длинные Уши. (Примечания автора.)
Угостив
— Не мое дело менять вашу дорогу, батыры. Но я бы не советовал вам искать курдюк у верблюда… Жол бол-сын! [203]
Из-за поворота реки вывернула странная процессия. Впереди шел бородатый и босой русский мужик в грязной и изорванной рубахе навыпуск, с хомутом на шее, к которому узловатыми веревками была привязана колченогая тележка, доверху нагруженная домашним скарбом. За ним гуськом шла галдящая разнокалиберная и разнополая ребятня с какими-то узлами и корзинами в руках, замыкала шествие дородная баба в черном платке и с младенцем на руках, влепившимся ртом и носом в обнаженную материнскую желтоватую грудь.
203
Пожелание счастливой дороги. (Примечания автора.)
— Капсим! — вдруг заорал Дельмек, бросаясь к мужику навстречу. — Кто это запрег-то тебя, как коня?
— Нужда проклятущая запрегла, — хмуро отозвался мужик, отворачивая лицо от всадников. Но в тот же миг узнал Дельмека, встряхнулся, разом сбросив хомут, шагнул с протянутой рукой ему навстречу. — Постой-постой! Да не ты ли это у доктора в Горбунках жил?
— Я самый, Капсим! — кивнул Дельмек, оставляя седло.
— Но ведь тебя-то, сказывали, ухлопали в горах, когда там у вас заваруха с бурханами была! Панфил Говорков похвалялся при всех наших, как он тебя вилами проткнул…
— Соврал, как всегда. Живой я пока!
— Вота и хорошо, что живой… Живому, брат, завсегда лучше, чем мертвому, хучь и паскудно до крайности!.. Здравствуй, тогда!
— Здравствуй.
Они обнялись.
Глава шестая
КОСТРЫ В НОЧИ
В разгар лета вернулся только один израненный и искалеченный Серапион, которому проломили голову, выбили глаз и покрушили ребра. Облаяв матерно отца, запил горькую, добирая бутылки в тех ящиках, которые не успел опорожнить покойный алтаец. Теперь вот, не крестя лоб, живет, ни постов, ни праздников не помня и всякое почтение к своим родителям и сестрам потеряв. Горше бы надо Игнату, да и так уж — через край льется…
Сегодня на бахчи, где Игнат все лето за сторожа, давно созревшие и сопревшие в девках дочери приехали — хлеб да молоко родителю привезли, стали со старыми разговорами приставать — о переезде в другое село, где за отцовские немалые деньги можно и женихов себе хороших охватить, да и напрочь сгнившего вконец лапердинского корня отвалиться…
Раньше кричал на них Игнат, ногами топал, понужал срамными словами, а тут призадумался: и взаправду, проклято ведь для них теперь село Береста, не грех бы и поменять его!.. Хоть на те же Горбунки, где пока и попа нет…
— Ладно, девки! Поднимем мать из хворости, оберем урожаишко, конишек и прочую скотинку сгоняем на ярманку и — тово…
Зашлись от радости, дуры! Целоваться-миловаться к отцу полезли, будто он им тех женихов писаных из-за пазухи сей же час вынет, ровно пряник! Как бы не так!.. Женихи-то — денег стоят… Вот, если бы не пришла смертная погибель для их братьев, подняли бы хозяйство, как раньше… Э, что теперь о том говорить!
Эта память для Игната всегда была жгучей и тяжелой, как старый задымленный кирпич, свалившийся нежданно-негаданно с печной трубы на голову. И чего их понесло по разным дорогам к одному месту? В каком-таком теперь почете могут быть его стариковские думы про них, бестолочей, если и пустого дела не могли осилить — калмыков, как зайчишек в лесу, ради забавы пострелять?