Белый гонец
Шрифт:
Хорошо хоть легкая куртка-ветровка была при нем, которую он использовал в качества одеяла.
Видела бы его сейчас мама!
За окном горели крупные звезды. Время от времени то одна, то другая - они быстрыми слезами скатывались с темного лика неба.
Сами собой начали рождаться стихи:
За звездопадом – листопад:
Уж так заведено,
Что все в природе на свой лад
Размерено давно…
Стас усмехнулся и даже не стал запоминать эти
По полу вдруг ощутимо потянуло назойливым неприятным холодом.
Стас вскочил, пробежал к окну и торопливо закрыл форточку. Лег. Но теплее не стало. И хотя было еще лето, близкая осень напоминала о себе совсем не летней прохладой.
Стас то так, то этак пытался укрыться курткой, но ее хватало либо до подбородка, либо чуть выше пояса…
А до рассвета было еще ой, как далеко… Ночь только входила в свои права. Оставалось терпеть и постараться как можно скорее уснуть.
Но спать, как назло, не хотелось. Он лежал и думал о парне, а потом о том, сколько слов досталось нам в наследство от предков: весть, лад, подсыл, набег… И ведь каждое из них кто-то когда-то произнес первым… потом оно одобрилось, прижилось, и миллионы, миллионы людей повторяли их, вдыхая в них свое тепло и добавляя свое чувство, делая, наконец, настоящим живым словом, о чем мы теперь даже и не помышляем…
Звезды за окном затянула туча. По карнизу забарабанил дождь. Стало еще холодней…
Заменяя подушку то одной, то другой ладонью, Стас дышал, чтоб согреться, под куртку, и понемногу начинал понимать Славку, который продолжал лежать на промерзшей земле и никак не мог взять в толк, что же произошло, какой гром прогремел в неблизком Переяславле или еще в более далеком Киеве, что его эхо донеслось до самой Осиновки?..
Глава шестая
Достойное слово
1
Мономах скрестил на груди руки и задумался...
А произошло вот что.
Тремя днями раньше, посоветовавшись со своим ближайшим окружением, переяславльский князь Владимир Мономах решил, наконец, поговорить с Великим князем Святополком о том, что не давало ему покоя последние годы. Да что последние годы – всю жизнь!
Он послал в Киев
Зная переменчивый характер своего двоюродного брата, Мономах, не долго думая, объявил сборы и в тот же день в крытом возке на санных полозьях отправился в путь.
Сразу за городом он разоблачился – снял парадные княжеские одежды и остался в простом овчином полушубке и старенькой, отороченной парчой, шапке.
В санный возок сели трое. Сам Мономах. Его воевода Ратибор. И игумен с ящичком, в котором хранились принадлежности для письма и заготовки для печатей - скреплять грамоты.
Его друг детства, боярин Ставр Гордятич поехал верхом на могучем коне.
И правильно сделал. Им втроем тесновато было в небольшом возке, а сядь в него высокий, дородный Ставр, то ему одному места мало будет, остальным тогда – хоть наружу вылазь!
«Пусть скачет, - улыбнулся, глядя на него, Мономах.
– Все равно силу некуда девать: не зря уже в народе богатырем зовут!»
Одно плохо, больно охочь до беседы этот боярин. Не то, что Ратибор, который может молчать всю дорогу. Или игумен, что и сам молится, и другим молиться или думать не мешает. А Ставру все кажется, что они забыли что-то, готовясь к важному разговору. Вот и приходится перекрикиваться через маленькое оконце, да утайкой, чтоб ни человек, ни ветер, ни сорока раньше времени не разнесли по миру то, из-за чего они с такой спешностью ехали к Великому князю.
Мономах сам только недавно стал предпочитать езде верхом такой вот возок. А так, считай, – год за годом, десятки лет прожил в седле, дойдя до возраста, когда мужчина зовется уже не молодым человеком – а средовеком. Хорошее время - и ум есть, и силы еще не остыли. Можно, конечно, и на коне. Но… в возке как-то уже приятнее...
Знал князь – шепчутся за его спиной враги-недруги да всякие завистники: замок, мол, в Любече построил на манер немецких… зимний возок, дескать, сделал себе, совсем как они…
«А почему бы и не построить? Отчего не завести? – удобно откинулся на спинку сидения Мономах.
– Что зазорного в том, чтобы лучшему у чужеземцев учиться? Не худое же у них нам перенимать?»
Ему вдруг вспомнилось, как отец однажды показывал ему письмо своей сестры, его тетки, к Ярославу Мудрому, которую тот выдал замуж за французского короля и без подписи которой не был действителен ни один их закон. Как она плакалась батюшке, за то, что заслал ее в такую дыру, как Париж.