Белый орел, Красная звезда
Шрифт:
Это был трудный приказ. К этому времени Рижская конференция уже началась. Парадный зал дворца Шварцхауптерхаус в Риге прекрасно подходил для столкновения двух миров - старого мира Европы, который символизировали блестящие мундиры и безупречные манеры польских офицеров, и нового мира большевиков, в противоположность им представленного приземистой фигурой Иоффе, в поношенном костюме, в пенсне, с гаванской сигарой и внешностью уставшего колониального губернатора. Внешний вид, однако, был обманчив и, вполне возможно, умышленно. Польские офицеры были наименее активной частью своей делегации, разум же Иоффе был значительно изящнее покроя его одежды. Дебаты превратились в захватывающее состязание между упорством Домбского в отстаивании преимуществ своей позиции и превосходством в переговорном умении Иоффе. Первая неделя преподнесла несколько сенсаций, но не дала реального прогресса. Во время первого заседания 21 сентября, Иоффе взял инициативу, потребовав признания полномочий представителей Украинской ССР. Это был умный ход. Отказ поляков по пункту, уже обсужденному на Минских переговорах выставил бы их капризными упрямцами; согласие же посеяло бы раскол в собственных рядах и означало бы отказ от обсуждения будущего устройства Украины. Домбский согласился. На следующей встрече 24 сентября, Иоффе, только что получивший инструкции от Центрального Комитета, сделал драматическое
Протокол 5 октября был принят в Москве как акт спасительного избавления. Он дал Ленину “реальные гарантии действительного мира” в утвержденные сроки. Он ликвидировал угрозу ведения зимней кампании, которую Красная Армия могла не выдержать. Это полностью затмило новость о нападении Желиговского на Вильно, прошедшую почти незамеченной. Но в Варшаве протокол восприняли с ужасом, называя его “государственным переворотом Домбского”. Сапега критиковал его за игнорирование интересов Антанты.[335] Главное Командование отвергло его, приказав своим представителям дистанцироваться. Он шокировал Пилсудского, не успевшего еще утвердить свои права на Вильно, и чьи федералистские планы были небрежно забыты, и грубо нарушал инструкции данные Домбскому 11 сентября. Но дать делу задний ход было нелегко. Польша и Россия обязаны были заключить мир.
Подготовить текста соглашения за три дня, оговоренные протоколом было за пределами человеческих возможностей. Но по истечении семи дней постоянной работы обеих делегаций был составлен юридический текст, охватывающий условия мира, соглашение о перемирии и дополнительное экономическое соглашение. Подписи и печати были поставлены 12 октября.
Условия мира состояли из семнадцати статей,[336] первая из которых была самой важной. Спешка, в которой документ готовился, отразилась в ее непоследовательности. В ее преамбуле признавалась независимость Белоруссии, хотя при этом описанная временная граница делила Белоруссия на две части. Представителей этого народа не было ни в польской, ни в российской делегации. Граница примерно совпадала с линией фронта на момент подписания договора. На севере она шла от Двины до Вилии и далее на юг. Это давало Польше общую границу с Латвией, но отрезало Россию от Литвы. Рокадная железнодорожная линия Лида-Барановичи-Лунинец и имение Радзивиллов в Несвиже оставались на польской стороне, а Минск - на советской. На центральном участке Полесье делилось надвое, на полпути между Пинском и Мозырем. На юге граница несколько отклонялась на запад, чтобы соединиться со старой галицийской границей по Збручу. Определение этой линии является заслугой Грабского. Можно было ожидать от него, как от ярого сторонника “инкорпорации”, что он выжмет максимум выгоды из предложения Иоффе. Позднее он утверждал, что легко мог бы добиться проведения границы по линии Дрисса-Бердичев, на сто километров западнее. Но в этом случае он ограничил притязания поляков. Игра шла вовсе не за пустынные просторы Окраин. Советы отделялись от Литвы широкой полосой польской территории и теряли возможность влиять на дальнейшую судьбу Вильно. Вся Восточная Галиция, включая Львов, доставалась Польше (см. карту на рис. 16).
Рис. 16. Границы по Рижскому договору
Статья вторая, касающаяся взаимного невмешательства во внутренние дела, включала фразу о “взаимном и полном уважении к государственному суверенитету”.[337] Хотя это и не было сказано прямо, это можно было однозначно истолковать, что Польская Республика и Советская Россия признают друг друга де-факто и де-юре.
Договор о перемирии содержал условия и детали прекращения огня.[338] Оно должно было наступить в полночь 18 октября 1920 года, когда советские войска отойдут примерно на пятнадцать километров к западу, для создания нейтральной полосы. После ратификации предварительных условий, не позднее 2 ноября, обе армии отойдут на свои новые позиции в темпе не менее двадцати километров в день. Смешанная комиссия будет контролировать отход, решать споры и обеспечивать сохранность собственности и сооружений в нейтральной зоне. Режим перемирия должен был длиться в первой фазе двадцать один день, если не будет прерван одной из сторон, с оповещением за сорок восемь часов, после чего будет автоматически продлеваться до момента подписания мирного договора, либо прекращен любой из сторон с оповещением за две недели. Эти подробности отражают желание поляков продолжать использовать свое военное преимущество, пока переговоры идут.
Дополнительное экономическое соглашение было составлено в форме секретного протокола.[339] В нем Польша освобождалась от ответственности, вытекающей из ее участия в экономической жизни бывшей Российской
Здесь важно отметить, что многие влиятельные фигуры в Польше и Советской России рассматривали эти соглашения от 12 октября 1920 года не только как предварительные, но как чисто временные меры, которые должны быть заменены другим, “более реалистичным” договором. Князь Сапега скептично отнесся к соглашению, составленному вопреки интересам Антанты, российского Белого движения, а также украинских и белорусских националистов. Как он сказал Домбскому: “Это Мы победители”. Он ожидал, что неизбежное падение большевистского режима сделает все подписанные соглашения недействительными.[340] В России были люди, которые были согласны с его заключением, хотя, конечно, не с его доводами. Дмитрий Мануильский, подписавший соглашения от украинской стороны, называл их “бессмысленными”. Юлиан Мархлевский считал, что они превращают Польскую Республику в еще одну многонациональную империю, которая просуществует не дольше, чем империи кайзера или короля-императора после Брест-Литовска.[341] Даже Ленин продолжал надеяться, что его перемена курса может скоро претерпеть обратный разворот. 9 октября он утверждал, что отныне Польша сможет удерживать свою власть на Окраинах только силой, что царское золото будет использовано только на возвращение долгов Антанте, и что военная ситуация может только улучшиться.[342] Ленин выторговывал время. Несмотря на эти серьезные сомнения, соглашения были ратифицированы в надлежащие сроки, польским сеймом 22 октября, и Центральным Комитетом большевиков днем позже. Обмен ратифицированными документами произошел согласно плану в латвийском порту Лиепая (Либау) 2 ноября.
Несмотря на перемирие, польское главное командование продолжало поддерживать своих прежних союзников. На севере они поддерживали “Белорусскую Армию генерала Булак-Балаховича”, численностью в двенадцать тысяч человек. Эта армия первоначально была сформирована в районе Новгорода, чтобы воевать на стороне большевиков, потом перешла на сторону Юденича, прежде чем перейти на службу к полякам в 1919-м. В середине ноября Булак-Балахович покинул свое польское пристанище, захватил Мозырь и провозгласил “Свободную Белоруссию”. Вскоре он потерпел поражение от советской 12-й армии. К концу года остатки его армии пробились на польскую сторону, где были разоружены и интернированы. На юге было два формирования - так называемая “Третья армия” генерала Перемыкина и петлюровская “Украинская армия” генерала Павленко. Две дивизии Перемыкина - пехотная Бобошко и кавалерийская Трусова - состояли из набранных в Польше российских эмигрантов. Соглашение от 3 октября 1920 года о подчинении их польскому командованию до момента, когда они могут быть переведены в Крым, представляло собой один из немногих жестов сотрудничества между Пилсудским и Врангелем.[343] 11 ноября новости с Перекопа заставили их совершить преждевременный поход на Украину. Им не удалось продвинуться далеко. Они столкнулись с “Красными казаками” из 14-й армии Уборевича, которым после их недавней кампании против Махно потребовалось не более двух недель, чтобы прогнать Перемыкина и петлюровцев обратно за Збруч.
Наконец 7 января 1921 года была переведена в состояние мирного отдыха, впервые за время своего существования. Впервые можно было с уверенностью сказать, что возобновление военных действий между Польшей и Советской Россией маловероятно.
Когда Домбский и Иоффе вновь встретились в Риге 14 ноября, Иоффе заявил ряд претензий. Польская армия продолжала поддерживать вооруженные акции против Советской России. Польские войска еще не полностью были отведены на линию прекращения огня, особенно на Волыни. Домбский не отвергал сути обвинений, но с усмешкой использовал аргументы, которые использовал сам Иоффе в октябре. Он тоже вынужден был считаться с “партией войны”, и все, что слишком сильно провоцировало Пилсудского, могло вылиться в зимнюю кампанию. Иоффе был не очень настойчив, тем более, что Врангель к этому времени был уже изгнан. Военный протокол был подписан, предписывая всем польским войскам придерживаться условий перемирия, но ни словом не упоминая формирования российских белых.[344] Для уравновешивания, Домбский согласился сохранить расходы на содержание сахарных заводов в Шепетовке и еще в шести местах на Украине на текущем уровне, получив в обмен семьдесят процентов их продукции 1920-21 годов.[345] Это весьма странное соглашение обретает смысл, когда понимаешь, что эти сахарные заводы находились в районе к востоку от Збруча, занятом Петлюрой. Соглашаясь на принятие их продукции от советских властей, Домбский молча и тактично соглашался на выдворение Петлюры с Украины.
Как и на польской стороне, советские военные были менее готовы принять мир, чем их политическое руководство. Как только Врангель был изгнан, советское Южное командование испытывало сильное искушение покарать всех, кого считали его пособниками. Они включали в эту категорию как румынов, которые позже дали убежище Махно, так и поляков, уже принявших у себя Перемыкина и Петлюру. Их тревогу основательно укрепил польско-французский военный договор от 18 февраля 1921 года и польско-румынский военный договор от 3 марта. Хотя эти договоры носили чисто оборонительный характер, трудно ожидать, чтобы Советы, в свете прошедших событий, в это верили. Если бы соображения чисто военного характера играли главную роль, ранней весной 1921 года советское Южное командование могло предпринять превентивную кампанию на Днестре.
В такой атмосфере мирные переговоры не могли продвигаться быстро. Теперь они были поручены полковнику Матушевскому из польского Главного Командования и Юлиану Ленскому от Польской Коммунистической Рабочей Партии, каждый из которых, похоже, играл на затягивание процесса и считался чем-то вроде “серого кардинала” в своей делегации. Как и в сентябре, публичные дебаты быстро зашли в тупик. Домбский и Иоффе встретились частным образом 29 ноября, чтобы предотвратить срыв переговоров. Все же, никакого видимого прогресса не было достигнуто до середины февраля, когда польский министр финансов Стечковский и Леонид Красин встретились в Риге. Впервые конкретная сумма в тридцать миллионов золотых рублей обсуждалась в связи с оговоренными советскими выплатами царского золота. 24 февраля был согласован ряд протоколов касающихся репатриации, продления срока предуведомления о выходе из перемирия с двадцати одного до сорока двух дней, и Смешанной пограничной комиссии.