Белый орел, Красная звезда
Шрифт:
Главком не смеет нервничать… Варшаву надо взять ...
Говорить об ускорении перемирия, когда неприятель наступает, — идиотизм.
Раз поляки перешли по всей линии в наступление, надо не хныкать … Надо обдумать контрход.[271]
Ленин знал правду, но как и все остальные, он опоздал с тем, чтобы что-либо исправить.
Разногласия в советском командовании представляют собой классическую иллюстрацию принципа "трения" Клаузевица:
Все на войне очень просто, но эта простота представляет трудности...Представьте себе путешественника, которому еще до наступления ночи надо проехать 2 станции; 4-5 часов езды на почтовых по шоссе — пустяки. Вот он уже на предпоследней станции. Но здесь плохие лошади или нет вовсе никаких, а дальше гористая местность, неисправная дорога, наступает глубокая ночь… Так под влиянием бесчисленных мелких обстоятельств, которых письменно излагать не стоит, на войне все снижается, и человек далеко отстает от намеченной цели...
Военная машина — армия и все что к ней относится, — в основе своей чрезвычайно проста, и потому кажется, что ею легко управлять. Но вспомним, что ни одна из ее частей не сделана из целого куска; все решительно составлено из отдельных индивидов, из которых каждый испытывает трение по всем направлениям.[272]
Тухачевский
Что касается польского успеха, стоит вспомнить другую максиму Клаузевица: "Трение" можно преодолеть, но только при помощи "железной силы воли". Между 5 и 12 августа польская армия успешно осуществила план перегруппировки даже большей сложности, чем предпринятый Советами. Была масса случаев трения, между Сикорским и Халлером, между Розвадовским и Вейганом. Но недоразумения и раздоры были сведены к минимуму, благодаря “железной воле” Пилсудского, архитектора и вершителя победы.
* * *
Вопреки упорным слухам, правительства союзников и их высшие представители не играли никакой роли в Варшавской битве. Дипломаты стран Антанты в Польше провели эту неделю в глубоком замешательстве, в спорах между собой, в несогласии как со своими правительствами, так и с правительством, при котором они были аккредитованы. Британский посол Румбольд, который в течение долгого времени держался мнения, что “большевики насмехаются над Антантой, которая проглотила больше оскорблений, чем это можно позволить, и поэтому должна объявить войну”,[273] однако старательно следовал противоположным инструкциям Ллойд Джорджа, вплоть до 10 августа, когда они были полностью отменены. Три параграфа ключевой телеграммы Ллойд Джорджа с предварительными условиями Льва Каменева по перемирию пришли в Варшаву неверно зашифрованными, и прошло восемь дней, прежде чем появилась возможность их прочесть.[274] За это время Румбольд получил другой, измененный список условий перемирия от Каменева, через итальянского посла Томассини, который оказался неточен; а также получил от французского посла Парафье заверения, что Мильеран согласен с Ллойд Джорджем, что оказалось неправдой. Нетрудно понять его недипломатичный, но честный всплеск эмоций в письме к жене: “Я не знаю, кто мне больше наприятен, поляки, большевики или Ллойд Джордж”.[275] Ситуация оставалась неясной до 18 августа, когда дипломаты ясно поняли, что условия Каменева были ложными, что Ллойд Джордж больше не поддерживает их, что польское правительство больше не нуждается в советах союзников, и что между Парижем и Лондоном больше нет согласия. Дела у Межсоюзнической миссии шли не лучше. Гражданские ее члены, Д’Абернон и Жюссеран слали потоки обращений с просьбой о помощи Польше. 4 августа Д’Абернон предлагал, чтобы Антанта объявила войну; 6 августа он настаивал, что отправка экспедиционного корпуса из шести пехотных и двух кавалерийских дивизий является наименьшим возможным вкладом, соответствующим интересам, чести и обещаниям Союзных держав.[276] Все эти обращения игнорировались. Военные члены комиссии были беспомощны. Им нечего делать, кроме как совершать инспекционные поездки на фронт. Генералы Картон де Виарт и Рэдклифф находились в Брестской крепости, когда 1 августа она подверглась неожиданному штурму, и успели покинуть ее в последний момент. В другой раз, совершая поездку по ничейной полосе под Модлином, они встретили группу казаков, методично перерезавших телеграфные провода, и попали под обстрел со стороны польского разъезда, принявшего их за большевистских комиссаров.
Фото 31. Межсоюзническая миссия. Лорд д'Абернон (слева), генерал Вейган (в центре).
Положение генерала Вейгана было особенно унизительным. Он отправился в Варшаву, ожидая получить командование над польской армией. Ему, бывшему начальнику штаба у маршала Фоша, главнокомандующего победоносной армией Антанты, можно было простить, что он ожидал почета и уважения. Однако он встретил лишь унижение и обиды. Его первая встреча с Пилсудским 24 июля была провальной. На прямой вопрос Пилсудского: “Combien de divisions m 'apportez-vous?” (Сколько дивизий Вы мне предоставите?) он не смог ответить. У него не было ни одной дивизии. Он неудачно похвалил двух генералов, к которым Пилсудский относился предельно подозрительно - Юзефа Халлера, который заработал себе имя во Франции, и Довбора-Мусьницкого, который незадолго до этого отказался от службы. 27 июля он был назначен “советником” при польском Генштабе. Но отношения с Розвадовским сложились еще хуже, чем с Пилсудским. Он был окружен офицерами, смотревшими на него как на чужака, вмешивающегося в их дела, и сознательно разговаривающими по-польски, этим лишая его не только участия в своих дискуссиях, но даже и новостей с фронта. Его предложения по организации польской обороны систематически отвергались. В конце июля он предложил полякам держать позиции на Буге; через неделю он предложил чисто оборонительную диспозицию вдоль Вислы. Ни тот, ни другой план приняты не были. Он отмечал в своих мемуарах, что “la victoire etait polonaise, le plan polonais, l'arm'ee polonaise” (“победа была польская, план польский, армия польская”).[277] Одним из его немногих достижений было то, что он сумел склонить поляков к внедрению системы письменных приказов взамен беспорядочной системы устных распоряжений. Особую помощь он оказал генералу Сикорскому, объяснив ему преимущества позиции на Вкре. Но в основном он чувствовал себя не на своем месте. Он, привыкший отдавать приказы, оказался среди людей, не имевших желания подчиняться, сторонник обороны в компании энтузиастов атакующей тактики. 18 августа, во время второй встречи с Пилсудским, он не услышал ничего о большой победе, а “вместо этого его побаловали еврейским анекдотом”. Его гордость “представителя Франции” была оскорблена, и он пригрозил отъездом. На самом деле, ему ничего и не оставалось, кроме как уехать. Сражение было выиграно; начались переговоры о перемирии; кризис миновал. Он посоветовал Д’Абернону и Жюссерану паковать багаж и уезжать, по возможности, с достоинством. Он был расстроен собственной неудачей и зол на поляков за неуважение к Антанте. 25 августа на вокзале в Варшаве в качестве утешения он был
Легенда о победе Вейгана является прекрасным примером принципа, что в истории менее важно то, что действительно произошло, чем то, во что хотят верить люди. Эта версия хорошо соответствовала предубеждениям жителей Западной Европы, которых всегда радовала победа союзников, и тешила убеждения коммунистов, которым хотелось, чтобы в каждой сказке действовал свой империалистический злодей. В нее по сей день верят повсеместно за пределами Польши. Ее принимали в течение сорока лет даже в академических кругах, пока ложь не была разоблачена.[278]
В Польше, сразу после битвы, недруги Пилсудского выдвигали двух кандидатов на титул победителя, Вейгана и господа Бога, второго для местного применения, а первого для заграницы. Печать Национально-Демократической партии, во главе с газетой “Rzeczpospolita”, первой бросила слоган, которому суждена была долгая и славная жизнь - “Чудо на Висле”. Для католической страны фраза была неотразимой. Она вербализовала тему, звучавшую со всех амвонов страны; она давала то, во что каждый набожный католик хотел верить: что избранная страна спасена благодаря божьему промыслу; она породила целую серию видений, в которых Черная Мадонна из Ченстоховы, святая покровительница Польши, являлась сходящей из огненной тучи к окопам у Радзымина, неся смятение в большевистские орды. Но идея вела к заключению: если Бог сотворил это чудо, ему требовался посланник. Им едва ли мог стать Пилсудский, связанный с революционерами и социалистами, друг евреев и атеистов. Окончательное решение предложил граф Замойский, польский посол в Париже, национал-демократ и член военного Национального Комитета Дмовского, официально поблагодарив французское правительство за службу генерала Вейгана. Легенда обрела официальный характер. Во Франции триумф Вейгана никогда не ставился под вопрос. Он ободряюще подействовал на народ в целом, для правительства же стал просто даром божьим. Он льстил национальной гордости и способствовал росту влияния католицизма. “Чудо на Висле” совпало не только с канонизацией Жанны д’Арк, предоставив весомый довод ее действенности как небесной покровительницы французского оружия, но и с кампанией по выборам президента, в ходе которой правительство использовало платформу “защиты христианства”. Правящий Национальный Блок ранее сумел обеспечить католическое большинство в Национальной Ассамблее, впервые в истории Третьей республики, и теперь намеревался выдвинуть своего лидера, премьера Мильерана на президенский пост. В предшествующем периоде его лозунги встречали мало поддержки; образ Мильерана в качестве вождя христианства не был впечатляющим. Он уступил контроль над политикой Антанты методисту-валлийцу; он согласился не начинать интервенцию; он допустил, чтобы британские интересы на континенте доминировали над французскими; он не спас Россию от большевизма; он не протянул руки для защиты Польши, по крайней мере, так это выглядело, пока новости о поражении Красной Армией под Варшавой не заполнили передовицы газет. Члены его выборного штаба не могли упустить такой шанс. Теперь они говорили, что Мильеран все время держал ситуацию под контролем; Мильеран не паниковал, когда Красная угроза наступала; Мильеран разбил большевиков, когда для этого настало подходящее время; Мильеран послал Вейгана в Варшаву, и Мильеран одержал победу. Так что не удивительно, что Мильеран расцеловал остолбеневшего генерала в обе щеки. И Мильеран был избран президентом Франции.
Еще более разительный пример политического проворства был представлен по другую сторону Ла-Манша. Неуклюжая выборная кампания Мильерана меркнет на фоне непринужденной ловкости рук Ллойд Джорджа. Представление, показанное им, было шедевром чистой магии. 15 августа он отправился в отпуск в Люцерн. 20 августа он получил точные известия о польской победе, и 22-го, совместно с итальянским премьером Джолитти, с которым встретился в Люцерне, выпустил коммюнике.[279] Он осудил большевистское нападение на независимую Польшу, но не поздравил поляков с его отражением. Не упомянув Пилсудского, он ограничился замечаниями в адрес Д’Абернона и Вейгана, чьи таланты, по его мнению, решили исход дела. Воздав похвалы Межсоюзнической миссии, он направил восхищение западного мира в сторону дальновидного валлийца, который первым решил послать Д’Абернона и Вейгана в Варшаву. Трюк был удачным, иллюзия была полная. Ллойд Джордж разделил лавры за победу в сражении, которого он всеми силами старался избежать.
Трудно удержаться от размышлений на тему того, что бы случилось, если бы Варшава действительно пала. Это не пустой академический вопрос; эту перспективу серьезно рассматривал Ллойд Джордж во время своих первых дней в Люцерне, когда известия еще не подошли. Падение Варшавы неизбежно привело бы к призывам к возобновлению интервенции и концу торговли с Россией; Керзон и Черчилль, несомненно, должны были бы на этом настаивать. Ллойд Джордж или подал бы в отставку, что он в итоге и вынужден будет сделать в схожих обстоятельствах в 1922 году, либо сохранить свой пост ценой унизительного признания поражения и полного изменения политики. Но ему не пришлось выбирать. Ллойд Джордж не спас Польшу, это Польша спасла Ллойд Джорджа.
Общепринятая концепция Варшавского сражения настолько далека от истины, что возникает искушение признать ее умышленной и целенаправленной фальсификацией. Но все же намеренная ложь едва ли могла бы быть столь эффективной. Перед нами классический случай всеобщего самовнушения. Нужно обязательно вспомнить, что общественное мнение в Европе было сформировано так, чтобы не принимать в расчет успех Пилсудского. С самого начала политической карьеры его имя ассоциировалось с провалами и вероломством, и в 1920-м он не обладал еще престижем, который был завоеван позже. Как довоенный революционер, он довел свою партию до ссор и раскола; как генерал Мировой войны, он довел свои Легионы до интернирования и роспуска; как самоназначенный маршал, он повел свою армию на Киев и Вильно, которые ныне были потеряны. Он покинул Польскую Социалистическую партию; бросил Германию; проявлял неподчинение Антанте. В Англии и Франции в нем видели склонного к измене союзника, ведущего Польшу к краху, в России - как лживого слугу Антанты, ведущего империализм к краху. Никто за пределами Польши не видел в нем целеустремленного патриота, борющегося с изменяющимися обстоятельствами. Все, от Ленина до Ллойд Джорджа, от “Правды” до “Морнинг Пост” считали его бездарным военачальником и политическим неудачником. В августе 1920-го господствовало мнение, что катастрофическая карьера Пилсудского увенчается падением Варшавы. Когда же случилось противоположное, когда в течение нескольких дней Красная Армия понесла поражение и откатилась, никто не был готов представить, что это заслуга Пилсудского. Весь предыдущий опыт делал такую правду немыслимой. Как мог бы сказать Вольтер, если бы Вейгана не было, его следовало бы выдумать.