Бенджамин Дизраэли, или История одной невероятной карьеры

Трухановский Владимир Григорьевич

Впечатление от этой речи было настолько сильным, что рядовые тори — члены парламента, хотя и несколько застенчиво, приветствовали Дизраэли. Одни министры-тори сидели с каменными лицами. К этому времени Дизраэли стал прекрасным оратором в палате общин. В Англии ораторское парламентское искусство — важное условие для того, чтобы занять видное положение в политической и государственной жизни страны, оно создает авторитет тому, кто им владеет. Дизраэли владел им в совершенстве. Он всегда досконально знал обсуждаемый вопрос, представлял себе юридические и процедурные правила, которые встретятся на пути его предложений или соображений. Его речь всегда была строго логичной, живой, образной, построенной так, чтобы постепенно, по нарастающей возбуждать интерес слушателей, даже самых пассивных и недалеких (такие встречались, и в немалом количестве, в палате общин). Неотразимая логика в сочетании со строго продуманной эмоциональной

подачей материала производила очень сильное впечатление. Знание человеческой натуры и дремлющих в ней эмоций, умение разбудить их, апеллировать к ним и привлечь на свою сторону было сильной стороной ораторского искусства Дизраэли. Хорошую службу в этом сослужили ему глубокое знание истории, опыт талантливого литератора, способного глубоко понять души своих героев, и, конечно, актерские способности. Каждый по-настоящему видный политический деятель в той или иной мере актер. Именно актерские данные помогают ему эмоционально довести до слушателей свои идеи, внушить им согласие со своей позицией, наконец, сформировать в их воображении свой благоприятный образ. Каждый человек, как правило, стремится предстать перед другими с лучшей стороны. У политиков это стремление превращается в целеустремленную линию поведения.

Во время дискуссии о хлебных законах Дизраэли уже полностью владел вниманием членов палаты общин — как своих единомышленников, так и противников. Когда объявлялось, что он собирается выступить, члены парламента терпеливо сносили скуку обычных дебатов, с тем чтобы не оказаться без места на скамье в тот момент, когда будет выступать Дизраэли. В палате общин наблюдается странное явление: мест на скамьях меньше, чем депутатов. Обычно многие из них во время бесконечных неинтересных прений пребывают в буфете за двойным виски или в курилке, обмениваясь новостями, сплетнями и анекдотами. Когда начинается выступление интересного оратора, все бросаются в зал заседаний, и тому, кто не очень торопится, придется, стоять в проходе или сидеть на ступеньках лестницы. Так бывало на выступлениях Дизраэли. В общем к этому времени он как оратор был уже сильнее Пиля.

Атаки Дизраэли на Пиля поражают своей бесцеремонностью и резкостью. Его обвинения не всегда были справедливы, но всегда эффективны. «Люди должны отстаивать принципы, которых они придерживались, когда возвышались, независимо от того, верные это принципы или нет. Я не допускаю исключений. Если эти деятели оказываются неправыми, они должны уйти в отставку и посвятить себя личной жизни, чем нынешние правители так часто нам угрожали», — говорил Дизраэли. Он призывал вернуть палате общин ее утраченное влияние: «Давайте сделаем это немедленно и тем способом, который необходим, а именно: сбросим с трона эту династию обмана и положим конец невыносимому ярму официального деспотизма и парламентского обмана». Услышав эти слова, Пиль изменился в лице, уронил голову и закрыл глаза шляпой. (Еще деталь английского парламента — депутаты заседают в цилиндрах.)

Пиль пытался игнорировать нападки Дизраэли, но ему просто нечего было сказать: логика и факты восстали против него. За свою долгую парламентскую карьеру с таким неблагоприятным стечением обстоятельств и с таким сильным врагом он столкнулся впервые. Это — общепринятое мнение. Даже У. Гладстон, устойчиво неприязненно относившийся к Дизраэли, признавал, что «ответ Пиля был совершенно беспомощным. Он отвечал своему противнику поразительно скучно».

Однако в конце концов Пиль нанес противнику удар, который привел последнего в смятение, а в палате вызвал оживление. Он объяснил нападки Дизраэли личными мотивами, тем, что при формировании правительства Дизраэли просил Пиля дать ему пост, но получил отказ. Этот неприятный эпизод, действительно имевший место, был изложен Пилем в спокойно-вежливой парламентской форме. У Дизраэли имелась возможность спокойно объяснить, как было дело. Ничего позорящего его старая просьба собой не представляла, такие действия встречались в жизни многих депутатов. Еще проще и лучше было бы просто проигнорировать сказанное Пилем, поскольку обстановка в палате допускала такой вариант.

Но у Дизраэли отказали нервы. Он поднялся и категорически заявил: «Я заверяю палату, что ничего подобного никогда не имело места. Я никогда не буду просить о каком-либо назначении, это совершенно противоречит моему характеру… Я никогда прямо или косвенно не добивался для себя какого-либо назначения». Это была заведомая неправда, ведь у Пиля могли быть письма самого Дизраэли и его жены с просьбой включить его в формируемое правительство. Более того, здесь же сидели министры, к которым Дизраэли обращался с просьбой дать какую-либо приличную должность в государственном аппарате его брату. Дизраэли, демонстративно выдавая заведомую ложь, шел на огромный риск. Доказав, что он лжет, Пиль навсегда загубил бы его карьеру. Есть данные, что письмо Дизраэли, о котором идет

речь, Пиль имел в тот момент при себе. На что мог рассчитывать Дизраэли? На джентльменское поведение Пиля, который не станет оглашать частную переписку? Но борьба шла не на жизнь, а на смерть, и полагаться на подобное соображение означало вести азартнейшую игру.

Было бы неверно полагать, что Дизраэли все рассчитал и взвесил. Если бы он сделал это, то никогда не поставил бы себя на край политической гибели. Он действовал в состоянии крайнего нервного возбуждения, растерянности и паники, что и не позволило ему трезво и верно оценить ситуацию и принять правильное решение. Поспешность в подобных ситуациях крайне вредна.

Судьба спасла Дизраэли в безнадежной ситуации. Пиль не огласил его письмо. Вероятно, сработало «гипертрофированное понятие Пилем вопросов джентльменской чести». Другие видные политики тех дней, безусловно, поступили бы по-иному. И все равно репутации Дизраэли был нанесен некоторый ущерб: ведь, отрицая сказанное Пилем, он по существу обвинил последнего во лжи. Люди, знавшие Пиля, а их было много, поверить этому не могли. И в кулуарах парламента, и в Карлтон-клубе шли невыгодные для Дизраэли разговоры, но большого скандала не случилось.

Дизраэли стал крупной фигурой, выступавшей против Пиля. Но своей цели он смог добиться, лишь получив мощную поддержку с неожиданной стороны — от лорда Бентинка. Лорд был оригинальной и сильной личностью. Сын герцога, богат, с волевым характером. В палате общин он не стремился активничать. Его главный интерес — лошади. В трех графствах он содержал конюшни, где тренировались породистые лошади для скачек. Его скакуны брали хорошие призы, и Бентинк был известен в обществе как король ипподрома, но его голубая мечта взять первый приз на главных скачках страны — дерби — казалась недосягаемой. Бентинк даже в парламенте появлялся в длинном белом плаще — балахоне, который должен был скрывать надетый под ним костюм для верховой езды. Человек он был прямолинейный, придерживался раз и навсегда усвоенных принципов, в политике и в жизни знал только белое и черное, презирал всякое маневрирование, компромиссы и сделки. Оратор он был плохой, но всегда выступал без записок. Вообще в английском парламенте считалось верхом неприличия чтение заранее написанного текста. Бентинк держал в уме большое количество цифр и других данных и всегда употреблял их к месту, никогда не путая.

И когда Пиль — вопреки традиционной консервативной политике протекционизма — предложил переход к фритредерству, Бентинк воспринял это как вызов консерватизму и себе лично. И он заговорил твердым тоном, осуждая намерение Пиля. Сразу же обнаружилось большое число его единомышленников в палате общин. Дизраэли был хорошим оратором против линии Пиля, но теперь появился настоящий лидер, происхождением и бесчисленными родственными и иными нитями связанный с земледельческой знатью, кровно заинтересованной в сохранении хлебных законов. Обсуждался даже вопрос о создании в парламенте третьей партии со своей самостоятельной структурой по примеру двух основных партий, но идея осталась нереализованной.

У Дизраэли ранее не было никаких связей с Бентинком, но теперь единство цели свело вместе двух политиков. Сближение было медленным, нелегким: оба были очень разными людьми. Бентинк внимательно слушал аргументы Дизраэли, усваивал их, затем стал советоваться с ним, но в своем поведении был определенно самостоятелен.

В феврале 1846 г. состоялись решающие дебаты в палате общин. Дизраэли выступил с идеей, что, поскольку в стране существуют две важнейшие отрасли производства — сельское хозяйство и промышленность, преимущество должно быть отдано сельскому хозяйству и, следовательно, хлебные законы сохранены. Здесь же он заговорил о необходимости укрепить монархию: «Мы должны найти новые силы, чтобы поддержать древний трон и существующую в Англии с незапамятных времен монархию».

В этой речи Дизраэли впервые употребил выражение «Манчестерская школа», ссылаясь на взгляды Кобдена и Брайта и их единомышленников. С тех пор это выражение прочно вошло в английскую политическую терминологию, и не только английскую. Манчестерская школа — это группа английских экономистов, фритредеров, стоявших за свободу торговли и невмешательство государства в частную предпринимательскую деятельность. В этом политико-экономическом течении наиболее активную роль играли фабриканты Манчестера. Фритредеры защищали интересы промышленной и торговой буржуазии. С целью заручиться поддержкой народных масс манчестерцы апеллировали к ним, демонстративно выступая против привилегий аристократии. Они стремились к непосредственному преобладанию буржуазии, добивались подчинения всего общества законам современного буржуазного производства и господства тех людей, которые руководят этим производством. Под свободой торговли ими понималась нестесняемая свобода движения капитала, освобожденного от всяких политических, национальных и религиозных пут.