Бенджамин Дизраэли
Шрифт:
Возвращая Контарини его венецианское родословие, Дизраэли как бы являет собственное вновь обретенное отношение к еврейству: наконец-то он нашел способ превратить свою отчужденность в источник гордости. Такова его версия великой романтической сказки о гадком утенке (Ханс Кристиан Андерсен, кстати, был практически его современником). Но постоянная поглощенность Дизраэли своим еврейством и политическими амбициями заставляет его придать истории Контарини национальную и политическую окраску. Именно историческое величие Венеции и его венецианских предков побуждает Контарини добиваться успеха в политике и поэзии. Он совершает паломничество в Венецию и, подобно Дизраэли в Альгамбре, осознает себя наследником правителей этих мест: «Мраморные дворцы моих предков возвышались по обе стороны как огромные торжественные храмы. <…> С какой радостью я бы отдал жизнь, чтобы снова наполнить их величественные залы гордыми вассалами свободных и победоносных властителей!» В конце романа, после многих
Когда Дизраэли писал эти слова, до революции 1848 года, которая ненадолго освободила Венецию от австрийцев, оставалось целых шестнадцать лет. (Глава Венецианской республики Даниэле Манин был евреем, о чем Дизраэли писал с гордостью, поскольку, возможно, видел в нем alter ego, как и в Контарини.) Но если Дизраэли верил или хотя бы убеждал себя, что его предки некогда жили в Венеции, то после путешествия на Восток он обратил свои мысли к Палестине — изначальной родине еврейского народа. При этом в 1833 году идея «государственного возрождения» еврейского народа в Палестине казалась невероятно далекой. Но романтическое воображение, жажда славы и во многом мифологическое восприятие еврейской истории сложились для Дизраэли — задолго до его более трезвомыслящих современников — в некое провидческое представление о возможностях сионизма. За шестьдесят с лишним лет до «Еврейского государства» Теодора Герцля и почти за тридцать лет до «Рима и Иерусалима» Мозеса Гесса Дизраэли уже мечтал о еврейском государстве в Палестине.
В «Удивительной истории Алроя» эта мечта была открыто явлена автором впервые в литературе нового времени. В предисловии к более позднему изданию романа Дизраэли писал, что «удивительная история жизни» Давида Алроя «пленила» его уже в детстве. Но Алрой в изображении Дизраэли совсем не похож на малозначительную фигуру, упомянутую Вениамином Тудельским, испанским евреем, чьи «Путешествия» стали классикой средневековой еврейской литературы [44] . Согласно Вениамину, Алрой, курдский еврей, около 1160 года поднял восстание против турок-сельджуков на территории Азербайджана. Сподвижники наделяли Алроя магической силой и провозгласили его мессией, однако подобные притязания настроили против него видных евреев в Багдаде, которые умоляли Алроя не выступать против турок. В конце концов он был предан своим тестем и убит, так и не одержав ни одной победы.
44
Вениамин Тудельский — раввин из наваррского города Тудела, предпринявший в 1165–1173 гг. путешествие, маршрут которого пролегал вдоль всего северного побережья Средиземного моря, через Палестину, Междуречье, вокруг Аравийского полуострова и далее до Фаюмского оазиса в Египте. Записки Вениамина об этом путешествии переведены на многие языки, в том числе на русский.
Алрой, созданный Дизраэли, представляет собой гораздо более значительную фигуру, что-то вроде еврейского Александра Македонского. В романе он одерживает одну победу за другой, захватывает Багдад и чуть ли не основывает на Ближнем Востоке новую империю. Автор в изобилии привносит в свое произведение «сверхъестественную машинерию» (так он сам это называет), в том числе волшебное кольцо, тайный подземный храм и скипетр Соломона, необходимый Алрою для завоевания Иерусалима. Все это, пишет Дизраэли, основано на еврейской традиции, «каббалистической и истинной», но в действительности автор, без сомнения, заимствует весь мистический антураж из «Тысячи и одной ночи», восточных произведений Байрона и аллегорических поэм Шелли. В сущности, «Алрой» представляет собой скорее традиционное ориенталистское фэнтези, чем историческое повествование. Даже проза Дизраэли с ее подчеркнутым ритмом и характерными повторами, дающими основание предполагать, уж не начинаются ли некоторые фрагменты романа как стихи, пронизана безвкусицей: «Ах, газель! — восклицала принцесса. — Ах, газель! — повторяла принцесса. — О газель, ты меня понимаешь. Ведь нежнее лебяжьего пуха, да, нежнее лебяжьего пуха твои мягкие губы газельи, а его раскаленные губы дышат страстью, к моим прижимаясь, о газель, ты меня понимаешь!»
Но если «Алрой» в наши дни представляется явно переспелым плодом, его психологическая суть воспринимается вполне серьезно. Дизраэли говорил, что приступил к этому роману в 1831 году в Иерусалиме, когда был погружен в раздумья о роли еврейства в своей жизни и карьере. И под его пером история Давида Алроя превращается в завуалированное размышление о положении европейских евреев и иносказание о возможной будущей судьбе самого Дизраэли.
С начала романа Алрой, потомок царя Давида, негодует по поводу упадка и унижения евреев под властью мусульман. Тем не менее Дизраэли дает понять, что положение евреев
Алроя, как и самого Дизраэли, перспектива разбогатеть не удовлетворяет. Ему претит положение, до которого низведен его народ: «Мне стыдно, дядя, стыдно, стыдно», — повторяет он, обращаясь к Бостенаю. Действие начинается, когда в эпизоде, позаимствованном из истории о Моисее [45] , Алрой видит, как турецкий чиновник пристает к его сестре, и убивает его. Он вынужден бежать в пустыню и едва не умирает от жажды, но тут его спасает Джабастер, маг и фанатичный еврейский патриот. Когда Алрою снится сон, что огромное войско провозглашает его «великим мессией наших древних чаяний», Джабастер решает, что этот молодой человек сможет наконец-то возродить царство Давида. После серии приключений Алрой начинает воплощать в жизнь план Джабастера, рассеяв воинство турок и захватив Багдад.
45
Речь идет об убийстве Моисеем египтянина, который бил еврея, и последующем бегстве (Исход, 2:11–15).
Однако тем временем у Алроя появился еще один советчик — Хонайн, брат Джабастера и его полная противоположность. Хонайн олицетворяет собой путь соблазна, который Исаак Д’Израэли называл «слиянием»: он добился богатства и почета, но только благодаря тому, что «сходил» за мусульманина. Впрочем, Хонайн считал, что вовсе не предал свой народ, а просто добился собственного освобождения. «Я тоже хочу свободы и уважения, — провозглашает он, обращаясь к Алрою. — И у меня есть и то, и другое, но я был сам себе мессия». Хонайн знакомит Алроя с принцессой Шайриной, прекрасной дочерью халифа, и он в нее влюбляется, хоть она и мусульманка. («Дочери моего народа не прельщают меня, хотя в них есть мимолетная прелесть», — признается Алрой, и Дизраэли разделяет это отношение.)
И вот теперь, на вершине карьеры, получив власть над империей и женившись на принцессе, Алрой начинает поддаваться соблазнам, таящимся в советах Хонайна. С какой стати, думает Алрой, ему покидать богатый космополитичный Багдад с тем, чтобы основать свою столицу в тесном неприглядном Иерусалиме? Почему бы ему, вместо того чтобы стать мессией только евреев, не властвовать над империей всех народов Востока? «Весь мир принадлежит мне, так неужели я должен уступить эту награду, всеохватную и героическую награду, ради того, чтобы освятить легенду, воплотив в жизнь смутное предание какого-то мечтательного священнослужителя? — спрашивает себя Алрой. — Неужто Господь воинств небесных так слаб, что мы должны положить предел его владычеству и ограничить всемогущество Его пространством между Иорданом и Ливаном?» С присущим ему озорством Дизраэли заставляет Алроя использовать клише современного ему английского либерализма: «Вселенская империя не должна опираться на сектантские предрассудки и монопольное право».
Джабастер пытается вернуть своего повелителя на праведный еврейский путь, но безуспешно. В конце концов он замышляет переворот, но терпит поражение, и его приговаривают к смерти. Однако с этого момента Бог лишает Алроя своей милости. Алроя побеждают в очередной битве, и он попадает в плен к Альпу Арслану, царю мусульман. И тогда снова появляется Хонайн с последним искушением: если Алрой обратится в ислам, ему сохранят жизнь. Но отпрыск рода Давидова усвоил свой урок. Сила Алроя принадлежит не ему, она — достояние его народа, и личная слава не значит ничего по сравнению с делом освобождения евреев. Отказ Алроя Альп Арслан воспринимает как вызов и в гневе отрубает пленнику голову.
Для Дизраэли — а он писал роман в самом начале своей карьеры английского политика — нравственная коллизия «Алроя» была весьма двусмысленной. Со свойственной ему нескромностью он представляет открывшиеся перед ним пути как выбор между разными видами мессианства. Стать еврейским национальным лидером, каким был Алрой, значило попытаться воплотить в жизнь мессианскую мечту о возвращении евреев на Землю обетованную. Тема возрождения Израиля мощно звучала не только в еврейском богослужении, с которым Дизраэли был слабо знаком, но и в английской литературе и культуре, где он неизбежно с ней сталкивался. С тех пор как Кромвель, побуждаемый надеждой, что «Господь вернет евреев домой с островов морских» [46] (как он сказал в речи перед парламентом в 1653 году), позволил евреям вновь селиться в Англии, некоторые английские протестанты с нетерпением ожидали возвращения евреев на Землю обетованную.
46
Аллюзия на Библию (Есфирь, 10:1 и Исаия, 24:15).