Бенкендорф. Сиятельный жандарм
Шрифт:
— Я знаю, что окружен убийцами, которые злоумышляют на мою жизнь.
Он постоянно жаловался на здоровье, уединялся и горячо молился в церкви. Больше времени начал проводить в обществе супруги Елизаветы Алексеевны, пытаясь смягчить давний разлад. Императрица тоже болела. Врачи усиленно рекомендовали сменить петербургский климат. Юг, обещали они, спасет. Несколько месяцев на курортах Франции или Италии восстановят силы, убывающие с каждым днем. Но как покинуть Россию, когда положение стало неустойчивым, как никогда в прошлом, а государь пребывает в растерянности и ищет утешения в мистических сеансах и в беседах с людьми, далекими от государственных забот?
После долгих препирательств медики, наконец, пришли к единому выводу. Императорской
Слухи о том, что государь собирается оставить Петербург, принимали причудливые формы. Говорили, что он намерен отказаться от престола и отправиться за границу. Жить, дескать, пожелал в Риме и пригласил с собой брата Константина и его супругу княгиню Лович. Мало кого удивляла нелепость подобных предположений. Однако так или иначе отъезд государя из Петербурга постепенно приобретал конкретные очертания.
— Милорадович, на тебя бросаю все, — сказал он летом генерал-губернатору. — Столица для России — все! Честно тебе признаюсь, убежденный в твоей преданности, не раз доказанной: многое храню в тайне. Полагаюсь во всем на Бога. Он устроит все лучше нас, слабых смертных.
И тогда Бенкендорф понял: сейчас или никогда. Если он не напишет до отъезда в Таганрог, то останется надолго в мучительной неизвестности. Он мечтал получить отпуск для того, чтобы вплотную заняться строительством дома в Фалле, проект которого создал Штанкеншнейдер. Проект отвечал самым изощренным требованиям. Если его воплотить в жизнь, Фалль превратится в сказочное поместье. Обдумывая письмо государю, Бенкендорф перебирал в памяти события последних лет и гадал, какой из его поступков мог вызвать гнев императора Александра. В глубине души он понимал, что корни неприязни и подозрительности кроются не в действиях, а в происхождении. Он был сыном Христофора Бенкендорфа — конфидента несчастного государя Павла Петровича и Тилли — подруги вдовствующей императрицы. Император Павел взял его флигель-адъютантом и не раз ставил в пример многим, в том числе и сыновьям, преданность и расторопность юного семеновского офицера. Личность Бенкендорфа, очевидно, навевала на государя не очень приятные воспоминания.
Да, это основная претензия, которую не упомянешь в письме и не опровергнешь. Семеновская история испортила Бенкендорфу служебную карьеру и оставила в подозрении, с которым государь никак не желал расстаться. Ведь он — знаток человеческих душ — не мог не заметить, что Бенкендорф давно распрощался с заблуждениями и сторонится вольных каменщиков, с которыми раньше дружил. Теперь он чаще находится в обществе Милорадовича, Кочубея и Новосильцева. Государь обязан был обратить внимание, какими комментариями Бенкендорф снабдил записку Грибовского. Вот, например, что он писал по поводу одного из офицеров Конной гвардии Бурцева, выгораживая приятеля генерала Орлова: «Генерал Орлов, узнавши, что в его полку есть литературные общества офицеров, и не предполагая ничего доброго, созвавши их, объявил, что не допустит заводить никаких обществ и поступит по всей строгости, если узнает вперед». Этим примечанием Бенкендорф поступил вполне благородно, ибо в сообщении имя Михайлы Орлова упоминалось неоднократно среди отъявленных заговорщиков. А Алексей Орлов в семеновской истории показал себя наилучшим образом.
Бенкендорф дал понять государю, что не просто отошел от былых заблуждений, но и вполне способен содействовать укреплению порядка не только в армии, но и в гражданском обществе. Он не раз повторял собственный комментарий и Милорадовичу:
— Из последних собранных Грибовским сведений открывается, что заговорщики предполагают понемногу завести небольшие кружки под названием Любителей цветов, деревьев и тому подобных, дабы, по малому числу, лучше быть прикрыту от глаз полиции. Между тем главным членам руководить ими и иметь связь,
Милорадович только смеялся:
— При мне никаких обществ Любителей цветов и прочих благоглупостей создано быть не может. А о литературных, даже самых невинных, я слышать не желаю. Поэт Пушкин жестоко поплатился, и если бы не я, то сгнил бы давно на Соловках. Имея в адъютантах поэта, я не желал отягощать свою совесть.
— Федор Глинка не только твой адъютант и поэт, он и заговорщик. Ты в конце концов сам убедишься.
— Я в это не верю и не желаю верить. Мало ли что болтают!
Простительно Милорадовичу, воину простодушному и прямому. Но почему о записке ни словом не обмолвился государь? Почему он не вызвал Бенкендорфа и не выслушал с глазу на глаз?! Непостижимо!
Кое-что Бенкендорфу стало ясно во время наводнения. Он видел слабость и мрачность государя, посчитавшего наводнение карой Божьей. Ужасные разрушения и бедствия жителей тронули и без того смущенное сердце.
Народ вопил:
— За грехи Бог нас карает!
— Всеобщей молитвой искупим наши вины перед Господом!
Государь, буквально рыдая, вышел из коляски, опустился на колени и произнес:
— Не за ваши грехи, а за мои!
Челобитная на галльском наречии
Однако тут существовали и тонкости. Они вышли наружу в момент, когда Бенкендорф явился в новом мундире и отрекомендовал государю подвиги братьев Беляевых. Сам он получил позднее в награду табакерку с портретом, усыпанную бриллиантами. Генерал-адъютант Дибич — новый начальник Главного штаба, заменивший князя Волконского, зачитал Милорадовичу, Бенкендорфу, графу Комаровскому и генерал-адъютанту Депрерадовичу собственоручно составленный государем рескрипт: в помощь военному генерал-губернатору для подания деятельных пособий потерпевшим от наводнения и по случаю истребления мостов и затруднения в сообщении между частями города назначались временными военными губернаторами на Васильевский остров — Бенкендорф, на Петербургскую сторону — граф Комаровский, на Выборгскую — Депрерадович. Им было выдано Министерством финансов по сто тысяч рублей.
Милорадович, выходя от государя, ободряюще похлопал Бенкендорфа по плечу:
— Ты видишь, как наш государь справедлив.
И Бенкендорф понял, что в рескрипт фамилия попала не без вмешательства друга. Ну и слава Богу!
Между тем государь отправился через три дня не на Васильевский остров, а на Петербургскую сторону к графу Комаровскому. Там он покинул катер и долго осматривал разрушения, причиненные стихией. Он посетил и Каменный и Аптекарский острова. На Васильевском наводнение причинило не меньше бед. Так же были снесены заборы, мостики через канавы, фонари и будки. Деревянные дома, особенно первые этажи, пострадали чуть ли не сильнее, чем в иных местах. Государь не соизволил встретиться с ним, хотя Бенкендорф не спал ночь и метался из конца в конец, отдавая распоряжения, а в какие-то моменты вместе с солдатами энергично действовал сам, побуждая жителей работать при свете костров.
Но государь не соизволил! И это было обиднее остального. Однако самое тревожное заключалось в отсутствии перспективы. Император ему никогда ничего не прощал и не простит. Более того, он, вероятно, считает, что предоставил Бенкендорфу хороший шанс, назначив начальником Гвардейского генерального штаба, а Бенкендорф не использовал единственную возможность и показал себя излишне мягким и нерешительным — в лучшем случае. В худшем — он сознательно искажал действительное положение дел и с какой-то неясной для императора целью не предпринимал должных усилий при подавлении бунта. Васильчиков не ответил императору в секретной записке на прямо поставленный вопрос — не желал брать греха на душу, не желал, чтобы его окрестили доносчиком, хотя в Петербурге странным образом распространились слухи, что семеновская история не что иное, как результат соперничества между Васильчиковым и Бенкендорфом.