Бенкендорф. Сиятельный жандарм
Шрифт:
Не причастен ли Пушкин к заговору? Что это за поэты, Бог мой! Верткие, все в долгах, якшаются черт знает с кем! Гёте — иное дело! Он дважды посещал великого немца. Чистенький дом, супруга. А какой сад! И какая в том саду беседа! Какие скульптуры! Гёте. Виланд. Шиллер. Совершенно другое дело! Они не войдут ни в какие заговоры, не пойдут драться на дуэлях и подговаривать других на убийство.
Пошлее прочих оказался Якубович. А еще нижегородский драгун! Бенкендорф имел слабость к драгунам со времен войны. Император знал, что Якубович предлагал разбить кабаки и, опоив солдат казенкой, идти ко дворцу на расправу. Кабаки — хуже нет. Опьяневшая толпа на все способна. Опыт французской революции показал. Бочки с вином на площади — и Бастилии как
Трубецкой юлил и уклонялся. Рылеев отвечал на вопросы по возможности кратко. Но тот и другой понимали, где находятся. А Якубович нет. В уме поврежден, что ли? Он пытался утаить истину и отвести от себя беду за счет других больше, чем Трубецкой и Рылеев. Откровенность не самая сильная черта характера. Черная повязка на лбу, покрывающая рану, полученную на Кавказе, придавала ему героически-зловещий облик. Взмах рук, как у орла крыльев. Голос хриплый, тяжелый и грубый. Объяснение поступков нелепо и вымышлено в ту секунду, когда он открывал рот.
Словом, он производил пренеприятнейшее впечатление. Выйдя без приглашения в центр зала и трубным гласом прикрыв возможность задать положенный вопрос, он ораторствовал до тех пор, пока не оборвали:
— Цель наша была: благо отечества. Нам не удалось — мы пали. Но для устранения грядущих смельчаков — нужна жертва. Я молод, виден собою, известен в армии храбростью. Так пусть меня расстреляют на площади подле памятника Петра Великого!
Однако каков?! Ни больше ни меньше: у памятника Петра Великого! Существо этих людей — во многом актерство. Даже если стать на их преступную точку зрения, то получается, что они хотели действовать энергично. Однако того не произошло. Попав в силки, бросились в рассуждения о пользе жертвы во имя свободы.
Какова же цена жертвы? Велика ли? Если сведения о Пестеле верны и он крепко замешан, что выяснится скоро и окончательно, то жертвой, очевидно, он считал и дружбу с графом Виттом, которого желал соблазнить, чтобы проникнуть в Южные поселения и там развернуть пропаганду собственных идей. А чтобы Витта прочнее привязать, соглашался жениться на его дочери — старой деве, рябой да вдобавок не блиставшей умом.
Правда, Пестель — человек твердый и резкий. Голова у него государственная, размышления основаны на знаниях, что в России не часто случается.
Бенкендорф поймал себя на том, что стягивает в памяти то, что характеризует мятежников с дурной стороны. Он о Рылееве слыхал и положительное. О речах его, например, когда поэта выбрали мастером ложи «Пламенеющая звезда». В скандале, связанном с союзом масонских лож «Астреи», он занимал достаточно умеренную позицию.
Остаток вечера и часть ночи Бенкендорф посвятил окончательному приведению в порядок заметок, которые намеревался передать императору завтра днем. Конечно, это нельзя назвать проектом в завершенном виде, но кое-что оформилось, особенно в последние дни. Ничтожество нашей полиции вполне проявилось за последние десять лет. Тайной полиции не существует. Ее честные люди боятся как огня. Вот и результат.
Предпочтение
Орлова привезли! Орлова привезли! Слух распространился быстро. Дел у Бенкендорфа невпроворот. Следственная комиссия заседала иногда и по два раза в сутки. Однако он бросился в Зимний сразу. Император приказ об аресте Орлова отдал восемнадцатого декабря. Но пока в Москву тащились, искали, хватали и обратно везли, прошло десять дней. Алексей Федорович ходил по дворцу сам не свой. К новому году император пожаловал ему графское достоинство, чтобы навсегда отличить от брата-злоумышленника. И какого! Одного из важнейших! Хоть отставили от командования дивизией, но при определенных обстоятельствах он не то что любую дивизию поднимет, и армию увлечь способен. Братьев Орловых в войсках знали. Старшему графство не в радость. Судьба Михаилы должна стать плачевной.
Милости императора особого энтузиазма не вызвали. Генерал-адъютантские
— Проси государя, Алексей Федорович. Откажет — опять проси. Не стесняйся. Ты России нужен. Твои заслуги особые. Во имя нашей дружбы, что надо, и я совершу. Что поделаешь, коли несчастье обрушилось! Однако не исключено, что и наклепали лишнего.
Облегчая Орлову тревожные дни, Бенкендорф не сомневался, что известия о Михайле далеко не полные. Виноват он куда больше, чем пока обнаружилось. Бенкендорф видел, как Орлова быстро провели с завязанными глазами в Итальянскую залу. За ним широким шагом спешил Левашов. Левашов с допросами справлялся очень хорошо. Спал два-три часа в сутки. Однако привязанность к Левашову императора ничем не мешала Бенкендорфу. Император каждый раз напоминал, что ждет проект.
Что промеж императором и Орловым случилось, Бенкендорфу осталось неведомым. Ночевал Михайло на дворцовой гауптвахте, а на следующий день повезли при записке в крепость и заперли в Алексеевский равелин. Впрочем, с указанием: содержать хорошо. В тот день к вечеру через Бенкендорфа император послал другую записку с просьбой к Сукину позволить братьям свидеться. На следующий день и опять через Бенкендорфа отправил новое распоряжение: перевести на офицерскую квартиру, дав свободу выходить, прохаживаться и писать, что хочет. Сукин все выполнил в деталях. После свидания перевел Михайлу из нумера двенадцатого Алексеевского равелина в плац-адъютантскую квартиру у Петровских ворот. Бенкендорф радовался, что император нарушил равноправие с первых шагов. Это внушало надежду на будущие милости. Тридцать первого декабря император поручил Бенкендорфу снять с Орлова допрос, но чтобы никто при сем не присутствовал. Так и в резолюции указал: наедине.
Встретив затем Алексея Орлова, Бенкендорф первым завел разговор:
— Выглядит хорошо, свеж и бодр. Гуляет, и книги есть. А более тебе знать не стоит. Он упорен в собственных заблуждениях. Но по физическом неучастии в событиях императору легче будет смягчить участь. Надейся, Алексей Федорович! Прошлая славная служба его немало выручит. Не сидеть же в крепости тому, кто подписал акт о капитуляции Парижа?! Нелепость! И позор на всю Европу! То-то Меттерних обрадуется.
— Но что он тебе объяснил? Как оправдывался? Чем мотивировал столь тесную связь с разбойниками?
— Зачем тебе слова, Алексей Федорович? Я соображу, как доложить. И пусть идет своим чередом. Уляжется, и выберешь момент: обратишься с просьбой к государю. А на сегодня больше чем достаточно сделано.
Бенкендорф доложил государю, и доклад походил на экономический обзор положения в России, где политике отводилось немного места. Если Михайло на допросах не ударится в амбиции, как давеча в Зимнем, по словам Левашова, то император от содеянной милости не отступит.
Наконец Пестеля привезли, арестованного в штабе графа Витгенштейна, который вызвал его в Тульчин, когда там появился Чернышев. Про сына графа Льва Витгенштейна, ротмистра Кавалергардского полка, ничего не было известно. Покойный император любил молодого ротмистра, взял с собой на конгресс в Лайбах, посылал в Лондон на коронацию короля Георга IV. Бенкендорфу чутье подсказывало, что и он вмешан. Не соблазнил ли Пестель? Полковника спрятали в тринадцатый нумер Алексеевского равелина, считавшийся особенно несчастливым. Пестеля привезли закованным в ручные кандалы. Странная смесь поблажек и оков вселяла в некоторых мысль о несерьезности происходящего и благополучном его исходе. Но вскоре получили известие о возмущении Черниговского полка и самом настоящем сражении и при Ковалевке. И повезли со всех сторон прикосновенных, кто живым остался. Сергея Муравьева-Апостола, бывшего семеновца, перевязанного — картечь в голову угодила. Его брат Ипполит пулю в лоб пустил. Словом, крови много.