Бери и помни
Шрифт:
Отец деньги принес – «сколько?», спать ложится – «почитай», сестре уступить – «не буду», переезжать – «когда?». «Это же какая мать выдержит?» – оправдывалась Селеверова, чтобы избавиться от чувства вины, периодически налетавшего на нее, когда Анжелика укоризненно смотрела из-под очков.
Делала она это молча. Просто смотрела – и всё! Тогда Римка сдавалась и гладила дочь по большой голове, называя ту «умница», «красавица», «хорошая девочка». А Элону в порыве нежности звала не иначе как «любимка».
Услышав это, «умница-красавица-хорошая девочка» вздрагивала и начинала страстно
– Умри! – вынесла приговор сестре Анжела.
И отправилась на кухню пить «чай-молочай», еще и вприкуску с вареным сахаром. В эти мгновения даже простая вода показалась бы самой вкусной, потому что предназначалась только ей. Лёке сварили клюквенный морс, которым из-за высокой температуры ее еще и рвало.
– Болеет Лёка, – печально констатировала Дуся.
– Болеет, – демонстративно печально повторяла Анжела.
– Вон какая температура. Впору «Скорую» вызывать.
– А ее заберут? – не смела надеяться Лика.
– Да кто ж это ее отдаст? – вступалась за Элону Ваховская и объясняла толстокожей Анжеле: – Дома, деточка, и стены лечат.
– А она не дома! – напоминала девочка, чем невольно ранила Евдокию.
– А где же? – интересовалась та, но вопрос оставался без ответа.
Тогда Лика предпринимала еще одну попытку и вкрадчивым голосом с выражением притворной печали на лице спрашивала:
– А Лёка не умрет?
– Что ты! – крестилась Дуся. – Господь с тобой, Анжелочка! Нет, конечно.
– Никогда? – не хотела верить в очевидное Лика.
– Никогда! – заверяла ее Ваховская и бежала в комнату проведать несчастную.
– Это плохо, – бурчала себе под нос Анжелика и брала очередной кусок сваренного Дусей сахара.
Неприязнь девочек друг к другу родителям была очевидна. К тому же о ней неоднократно упоминала и Дуся, пытавшаяся цитировать притчу о Каине и Авеле. И Олег, и Римма по причине собственной необразованности не обращали внимания на библейские примеры, а потому предпочитали язык конкретный, без двусмысленностей.
– Ладно, – махала рукой Дуся. – Вы уж меня простите, если лезу не в свое дело…
«Конечно, не в свое», – мысленно отвечала Римка и пристально смотрела на мужа. Тот темнел лицом, опускал голову, но Евдокию не одергивал. Наоборот, Олег Иванович впадал в задумчивость, о чем свидетельствовало особое выражение лица. Взгляд Селеверова опрокидывался куда-то внутрь, а со стороны казалось: фокусировался на одной точке. От этого у окружающих возникало ощущение собственной никчемности. Жизнь начинала казаться бессмысленной по сравнению с не существующей в пространстве точкой приложения селеверовской мысли. Не случайно в такие моменты Римка буквально ненавидела мужа. Но трогать не осмеливалась, хотя руки чесались. «Вот подошла бы да врезала», – мечтала про себя Селеверова, пытаясь определить, в какой фазе мозгового штурма находится супруг. Сделать это было непросто: взгляд Олега Ивановича
На самом деле Селеверов переживал сложившуюся ситуацию и точно так же, как Римма, в глубине души не мог похвастаться объективностью по отношению к девочкам. Ему, по правде говоря, тоже больше нравилась Элона, но чувство вины, сопровождавшее эту преступную любовь, заставляло выказывать знаки внимания в адрес Анжелики гораздо чаще. Да и некоторая угрюмость и природная сдержанность Лики напоминали Олегу Ивановичу его самого. Эти качества остались с Хозяином на всю жизнь, просто стали ошибочно восприниматься как мужская харизма: строг, немногословен, деловит, расчетлив, подозрителен и т. д. Ну чем не герой производственного романа, пришедший в мир, дабы делать дело, а не растрачивать жизнь на мелочи и пустяки? Но это он ! А девчонке как жить?
Особенно обидно становилось, когда супруга, глядя на спавших дочерей, безапелляционно заявляла:
– Господи, ну вся в тебя. И рожей, и кожей…
«Ну да… Не так привлекательна, как Элона. Спина широковата, грудь килем, как у курицы, рыхлая, неуклюжая… Зато умная, постоянная. Такая знает, что хочет. Далеко пойдет», – успокаивал себя Селеверов и тайком разглядывал ни о чем не подозревавшую Лику.
– Что ты вылупился-то на девчонку? – сердилась Римка, искоса наблюдавшая за всеми передвижениями в комнате. – Заняться, что ли, нечем? Вон уроки проверь.
И тогда Селеверов шел, и начинал обязательно с Анжелики, и хвалил дочь за сообразительность, и поглаживал шершавой ладонью по голове с такой силой, что девочка сама уворачивалась от отцовских рук.
– Ну, башка! – как умел, восторгался Олег Иванович, возможно думая, что делает дочери комплимент. – В кого ж ты такая умная?
Вопрос зависал в воздухе – Римма молчала.
– В меня, – ничтоже сумняшеся заявляла Элона и бесцеремонно залезала к отцу на колени.
Анжела багровела и с надеждой смотрела на Селеверова.
– Нет, Лёка… Ты у нас в маму – у той тоже ветер в голове гуляет. Три копейки сложить не может. А вот Лика – в меня. Профессор! Папина дочка.
– Ты меня не любишь? – распахивала синющие глаза Элона, чем вводила отца в ступор.
– Люблю.
– А кого больше?
– Одинаково, – выкручивался Олег Иванович.
Сестрам ответ отца не нравился, потому что в нем не было правды, и девочки это чувствовали.
Окончательное распределение дочерей по секциям – «мамина», «папина» – произошло естественно и органично.
– Папе скажу, – воинственно заявляла Анжела разошедшейся не на шутку сестре.
– Давай, говори. Напугала, – парировала материнская любимица.
– Нехорошо, – встревала Дуся, следившая за эмоциональным балансом в отношениях девочек.
– Хорошо, – успокаивала ее Элона и, стащив с комода кружевную салфетку, примеряла ее перед зеркалом как мантилью. – Красиво?
– Некрасиво, – спорила с очевидным Лика и теребила пухлыми пальчиками вязаную скатерть.
– Это тебе некрасиво! – огрызалась младшая сестра и с упоением кружилась среди коробок, загромоздивших Дусину квартиру.