Берия. Арестовать в Кремле
Шрифт:
В одном из артиллерийских полков весной 1943 года стали появляться жалобы на грубость начсостава. При расследовании выяснилось, что «…воспитательная работа по укреплению дисциплины в полку подменялась массовыми репрессиями. Командир полка майор В. Гаевский, его заместитель по политической части майор Г. Бабкин и начальник штаба майор А. Авдеев систематически применяли физические меры воздействия к своим подчиненным бойцам и командирам. В ряде случаев избиение производилось упомянутыми лицами в состоянии опьянения.
Так, Гаевский в апреле избил старшего техника лейтенанта П. Дорошина, нанеся ему несколько ударов кулаком и пистолетом по голове, а после приказал ему становиться для расстрела… В состоянии опьянения нанес удар кулаком, а затем рукояткой пистолета лейтенанту В.
Подобные преступления допускал и заместитель по политчасти майор Бабкин. 7 апреля… избил пистолетом красноармейца тракториста Д. Симинякина и пытался его застрелить, но пистолет дал осечку. Тогда же избил завскладом ГСМ В. Иванова за отказ выдать горючее сверх нормы. 17 мая, войдя в машину помощника командира полка по снабжению майора Л. Афанасьева, заявил при этом: «А ну-ка вылетай отсюда всякая сволочь», после чего потребовал от Афанасьева выдачи ему водки. Получив отказ последнего, нанес ему удар по лицу.
Начальник штаба полка майор Авдеев в состоянии опьянения незаконно расстрелял старшего сержанта Навака за то, что последний во время посадки в машину СУ-35 доложил о своем заболевании. В результате произведенного выстрела Навак получил тяжелое ранение в голову. За попытку присутствующих при этом красноармейца Н. Виноградова и старшины Д. Чистилина оказать помощь раненому Авдеев пригрозил им расстрелом и приказал выбросить раненого Навака из машины на снег, а поставленному часовому — пристрелить Навака, если он поднимется. Спустя короткое время Навак пытался подняться и, в соответствии с приказанием Авдеева, был добит часовым. После убийства Навака Авдеев совместно с Гаевским послали матери Навака извещение, что ее сын расстрелян как трус и изменник. Следствием установлено, что Навак, будучи совершенно необоснованно оскорблен Авдеевым, назван трусом, заявил: «Неизвестно, кто окажется трусом, я или вы», после чего Авдеев без всякого повода произвел в него выстрел.
Гаевский, Бабкин и Авдеев систематически пьянствовали. Для организации попоек они использовали водку, предназначенную для выдачи личному составу полка. Только в последних числах мая Гаевский и Бабкин забрали со склада к себе в землянку около 80 литров водки…» [16]
Случаи избиения подчиненных в годы войны были распространены как среди старших командиров, так и среди генералитета. Некоторые командующие армиями и фронтами ходили с инкрустированными палками старинной работы (Еременко, Гордов, Конев и др.), чем вселяли в подчиненных страх, желание исполнить их любую прихоть…
16
Военный исторический журнал. 1990. № 8. С. 48–50.
Может возникнуть вопрос: а наказывались ли те начальники, которые занимались рукоприкладством? В приведенном выше случае с командованием полка справедливость, как говорится, восторжествовала — все они были осуждены. Но далеко не каждый факт избиения или глумления становился достоянием следственных органов, да и не всякий оскорбленный начальником мог пожаловаться — фронт есть фронт…
Хотя, если брать во внимание систему работы отделов «Смерш», возможности контролировать действия командиров, особенно известных своей грубостью и распущенностью, несомненно были. Ведь могли же сотрудники ведомства Абакумова следить за «политико-моральным состоянием» бойцов и командиров Красной Армии, выслеживая тех, кто хоть слово сказал об ошибках командования, приведших к тяжелым неудачам, огромным потерям, о нехватке боеприпасов, о критике Сталина и т. д.
27
В январе 1948 года генерал-лейтенант К. Ф. Телегин побывал на родине, в Ростовской области. Он все чаще и чаще ощущал смутную тревогу, казалось, что за ним следили, и он видел идущие за ним тени. В Ростове он навестил своего фронтового товарища генерал-лейтенанта Бойко; весь вечер вспоминали войну, общих знакомых, сетовали на устранение Жукова
— Телегин? — старший подошел к Константину Федоровичу.
— Я. Что вам надо?
— Вы арестованы. Следуйте за нами.
— Это недоразумение. Ордер на арест есть? — спросил Телегин, все еще надеясь на то, что произошла трагическая ошибка и все уладится.
— Ордер будет предъявлен позже. Одевайтесь!
Телегин надел шинель, папаху, простился с растерявшимися гостеприимными хозяевами.
В Москву его везли под строгим надзором: двое охранников, как истуканы, сидели рядом, не спуская глаз, не отвечая на его вопросы, не вынимая правых рук из глубоких карманов шинелей. «Что же произошло? По какому праву без предъявления ордера схватили и усадили в эту темную, дребезжащую на стыках рельсов каталажку на колесах? — спрашивал себя Телегин, приподняв жесткий воротник генеральской шинели. — Какие обвинения могут мне предъявить? Я не вор, не убийца, не грабитель. Честно выполнил свой долг на фронте с начала и до конца войны. Неужели из-за этого злосчастного ордена…» Вспомнилась прошлогодняя осень, поездка по грибы и на рыбалку. Он с радостью ходил с кошелкой по притихшему, усыпанному пожелтевшими листьями лесу, нетерпеливо разгребая сукастой палкой мхи, успевший слежаться мягкий лиственный покров, раздвигая колючие сучья елей, кустарник, высокие пряди пожухлой травы; его радовали и красноголовые подосиновики, и крепыши-белые с коричневыми шляпками, и желтоватые волнушки — лучшие для соления грибы. Тогда, после исключения из партии, поездка в деревню помогла выжить и выстоять, ибо он прикоснулся к земле-матери, впитав в себя и лесные запахи, и отмытую первыми осенними дождями голубизну неба, и райскую, не нарушаемую никем и ничем деревенскую успокоительную тишину.
Теперь же, в тюремном вагоне, его охватила тревога, не дававшая ему покоя ни днем ни ночью. «Расправились с Жуковым — там ясно, — размышлял Телегин. — Звезды и ордена, слава и народная любовь, — все это затмевало образ отца всех народов. Но зачем им я? Ни на какие должности не претендую. Неужели повтор страшного тридцать седьмого?..»
В Москве генерал-лейтенанта Телегина как особо опасного преступника прямо с вокзала направили во внутреннюю тюрьму Министерства госбезопасности. «Здесь-то наверняка, — думал Телегин, — разберутся».
«Разбор» начался сразу же, как только Константин Федорович переступил порог тюрьмы:
— Снимай, генерал, свои штаны с лампасами! — рявкнул детина в старшинских погонах.
— Позвольте, — пытался сопротивляться деликатный, в недавнем прошлом член военного совета группы войск, депутат Верховного Совета РСФСР, — в чем же я буду?
— Вон, в углу, выбирай любые галифе и гимнастерку.
Телегин подошел к куче брошенного на полу тряпья и ужаснулся — грязное, рваное обмундирование, пригодное, быть может, для половых тряпок или в качестве обтирочной для боевой техники ветоши.
— Я — генерал! Меня не лишали этого звания, и я отказываюсь надевать это, — Телегин покосился в сторону кучи б/у — бывшего в употреблении обмундирования.
— Что? — взревел старшина и сильным ударом сбил с ног генерал-лейтенанта, сорвал с него погоны, сдернул хромовые сапоги, рванул борт кителя.
Через час в камеру вошли еще двое; зверски избив генерала, они выкрутили руки, силой разжали челюсти и клещами вырвали золотые коронки вместе с зубами…
Избиение длилось почти беспрерывно: били ночью, днем, на рассвете; менялись следователи, палачи с полупудовыми кулаками, надзиратели с пустыми, выцветшими глазами и опухшими лицами, и только их жертва, потеряв счет дням, оставалась в луже крови, беспомощной, неспособной ни к физическому сопротивлению, ни к здравому осмыслению происходящего; жертву обливали холодной водой, тащили, как куль, в камеру, бросали на цементный пол, подсовывали к лицу какие-то бумаги…