Берлинский этап
Шрифт:
Снова в цементном мешке, где холод, как змея, хочет забраться в самую душу.
«Нет, не пущу! не пущу!»
Нина села на пол, обхватила руками колени и так и уснула, качаясь вперёд и назад, как неправильный маятник.
Утром в сон ворвался грохот дверного замка, железный, страшный.
Пришёл начальник конвоя, «разводящий» из Круглицы лет сорока. Нина смутно вспомнила, что лицо ей, кажется, знакомо, одно из многих лиц, слившихся в одно безликое и опасное лицо Карателя.
«Каждое утро скребёт щетину», —
— Выходи, лягушка-путешественница, — в голосе металл, и взгляд леденящий хочет насквозь пробуравить. — Проститутка немецкая.
Нина вышла, тихо пошла. Боль в ногах горячими волнами прокатывалась по всему телу.
— А ну быстрей, сука! Я тебя, если б поймал, на куски разорвал бы с собаками, — снаружи металл и огонь, а, внутри, видно, всё кипит. Попробуй, сдержи эту лаву презрением! — Из-за тебя столько работы сорвалось.
На узкоколейке скорое возвращение обещала дрязина. Она остановилась в полкилометра от Круглицы, но Нине это расстояние показалось раз в десять длиннее. Ноги горели ещё сильнее, а мучитель как назло убыстрял широкий шаг.
— Я тебя, сука, сейчас прибью и скажу, что ты побежала, немецкая б. дь, — угрожал всю дорогу.
Наконец, показались ворота лагеря.
Начальник конвоя смерил Нину злорадным взглядом.
— Сейчас будут выводить бригады, на тебя, сука, смотреть. Я тебя специально привез к вахте к семи часам.
Пришли, действительно, в 7.00 — часы сверять можно.
Остановились чуть поодаль, на пустыре:
— Стой, сука, здесь.
Ворота протяжно заскрипели, когда солдаты разводили их железные створки по обе стороны протоптанной дороги.
Разбитая на бригады толпа безликого цвета понуро торопилась на работу.
С обеих сторон колонну держали на прицеле взглядов конвоиры, которых теперь стало заметно больше.
Из железной пасти проёма показалась первая бригада, как разъярённое многоголовое животное.
— Сбежали, сука, а нам теперь конвой усилят, — презрительно сплюнула одна голова.
Презрение, ненависть, страх — сотни пар глаз выражали одни и те же эмоции, а слова летели в вернувшуюся беглянку, как камни.
Вторая, третья бригада поддержали идущих впереди.
— Не сумела сбежать, не хер бегать! — укоризненно и затравленно вырвался из возмущённого гула хриплый голос.
От многоголового тела отделился один заключённый и остановился перед Ниной, буравя её зрачками. Девушка выдержала взгляд в упор, рассчитанный именно на то, чтобы смутить, испугать.
Отколовшийся от колонны был не иначе как шестёркой, каких немало в лагере, и это угадывалось и по нагловато-заискивающему выражению лица и по расхлябанно-суетливой манере держаться.
«Собака лаяла на дядю фраера», — затянул он нараспев и, поймав на себе взгляд конвойного, вернулся в поток серых бушлатов.
Но тут же из колонны раздался другой голос:
; Вопрос завис в воздухе, как топор над плахой.
Спасение пришло неожиданно.
…Возвышавшегося
Природа одарила его не только богатырским телом, но и большими тёмными глазами, тёмно-каштановыми кудрями, прямым точёным носом и изящно очерченными губами.
О таких лицах говорят «ни убавить, ни прибавить». А художники не упускают случая написать с них портрет героев.
В каждом движении молодого мужчины ощущались лёгкость и сила хищника, а его танцующая походка, пожалуй, больше пристала моряку, чем вору в законе.
Звали красавца Костя Бас, и мало кому было известно, «Бас» — фамилия или прозвище. В любом случае, оно очень подходило к его уверенному зычному голосу, заставлявшему повиноваться.
…Быть горожанином и жить в городе у моря совсем не одно и то же. И совершенно иное, отдельное, жить в Одессе.
Когда в детстве докучливые взрослые спрашивали Костю, кем он хочет стать, когда вырастет, фраера, которым посчастливилось не знать его отца, конечно же, ожидали, что мальчонка мечтательно устремит глаза, огромные и карие, как каштаны, в необъятные дали и тихо ответит «моряком» или «капитаном».
Кто же из одесских мальчишек не грезит о море?..
Но только нет, не Костя. ; Первым крупным открытием в его жизни было постепенно пришедшее, сложившееся из намёков, насмешек, недомолвок, осознание, что папа вовсе не капитан корабля и ни в каком он не дальнем плавании. А вернётся, так вряд ли с попугаем и мартышкой на плече, как наобещала в детстве мама.
Похоже, и сама за годы ожидания поверила в легенду об отбывшем в дальнее плавание Одиссее.
Ждёт, надеется, как Пенелопа, храня под косыми взглядами несокрушимое достоинство.
Знала, за кого шла, когда одна, как корабль в открытом море, осталась… И только красота и молодость, как вызов и парус, а вокруг штормит который день подряд, и ни причала, ни маяка. Позади детдомовское детство, освещённое тусклой надеждой: однажды вернётся мать. Возьмёт за руку, и всё будет, как когда-то, когда были мать, отец и настоящий дом, вернее, крошечная комната в общежитии, зато на берегу моря. Не сбылось… Только бабье счастье мелькнуло ненадолго и тут же скрылось ясным солнышком за решётку, оставив единственную отраду — сыночка.
Да, Костя мечтал стать таким так папа, которого никогда не видел — сильным и смелым и чтобы все вокруг боялись. Да, он стал настоящим вором в законе, для которого не существует ни окон, ни дверей, не считая, конечно, тюремных. Во все остальные он способен проникать, как воздух, легко извлекая спрятанные в сейфах бумажки с денежными знаками и дорогостоящие побрякушки. За них, однако, не купить бесценную свободу. И всё-таки нет, Костя никогда не мечтал поднимать на мачте паруса, хоть и часто подолгу задерживался взглядом на бесшабашном Одесском море…