Берлинское кольцо
Шрифт:
— Я вас помню, — продолжал, улыбаясь, полковник. — Вы жили на Шонгаузераллей рядом с нами. Против магазина готового платья… Там и сейчас магазин…
Нужно ли отвечать на это излияние симпатий. Ничего приятного они не сулят. Прошлое вычеркнуто давно. Самой Рут, самой жизнью.
— Когда вы проходили мимо, матушка моя часто говорила: «Посмотри, Генрих, какая девушка. Я бы хотела иметь такую невестку». Это после вашего приезда из Лиссабона…
Нехорошая улыбка у полковника. Правда, обычно ее называют доброй, но для фрау Найгоф она опасна. Если контрразведчик ограничится воспоминанием коротких дней юности, которые Рут провела на этой старомодной Шонгаузераллей
Так и есть. Он идет дальше…
— Вы, конечно, не помните меня? — с налетом огорчения и даже сожаления спросил полковник. Спросил и пригладил волосы, ежом топырившиеся на большой угловатой голове.
— Простите, — извинилась Найгоф.
— Да, да… Столько лет прошло. Это ведь было перед войной. Ваша семья нуждалась, впрочем, кто в наших домах не нуждался. Я в то время уже работал, вы тоже, кажется. С книжками бегали. По вечерам, в дождь и снег… Я вас как-то проводил от метро до подъезда, плащ свой отдал… Не помните. Дождь шел страшный, а вы в одном платьице… Да, забыли… Рут Хенкель!
Она смутилась, но не оттого, что вспомнила тот вечер, тот проливной дождь и чужой плащ на своих продрогших плечах. Это минуло, а может, этого и не было вовсе. Сколько дождей лилось в Берлине, в Париже, Марселе, Лиссабоне, Праге… И один дождь, всего один дождь на Шонгаузераллей! Не было его. Не было продрогших плеч и стоптанных туфель. Вообще не было Рут Хенкель — дочери обыкновенного переводчика из немецкого посольства в Лиссабоне…
— Моя фамилия Найгоф, — произнесла она робко, словно просила о снисхождении. — Фон Найгоф…
— Да, я знаю, — отмахнулся полковник и сделался вдруг хмурым. — Вы тогда уже не хотели быть Хенкель. Вы стали женой эмигранта из Туркестана и шутливо назвали себя шахиней… А потом — баронессой… Ну, это все прошлое… Случайно вспомнилось… Извините за слабость!
— Я не думала вас обидеть.
— Обидеть?! — Полковник поднял брови. Они тоже были с сединой и тоже торчали ежиком. — Почему, обидеть? Этим не обижают. Этим объясняют… Настоящее, например.
Несколько минут он возвращался из прошлого, и возвращение потребовало каких-то усилий и, возможно, даже было сопряжено с болью. Она легкой тенью проследовала по лицу и не сразу покинула синеватые веки и седые брови. Пришлось поторопить ее — он провел ладонью по широкому лбу, стер все. И сразу оказался в настоящем.
— Так что вы делали на втором километре Берлинской автомагистрали, фрау Найгоф?
Ей хотелось избежать этого вопроса, она надеялась, что избежит. Ведь его уже задавали там, в лесу, несколько раз. И все же вопрос прозвучал. Придется отвечать.
— Вам, наверное, уже передали — прощалась…
Он, кажется, не услышал ее ответа, или не слушал вообще. Блеклыми и теперь казавшимися совсем недобрыми глазами смотрел на задержанную. Решал. Ему надо было отделить баронессу Найгоф от юной Рут Хенкель. А это была трудная работа. Баронесса не отделялась. Не существовало самостоятельно дочери старого больного переводчика Хенкеля. Была баронесса и была «шахиня». И еще кто-то. Кто именно, предстояло узнать…
— Прощались или встречались? — уточнил полковник и этим дал понять, что все же слушает задержанную. Достаточно внимательно слушает.
Найгоф пожала плечами.
— Встретиться нельзя было…
Проступала конкретность, которую ждал полковник и ради которой все эти месяцы вели наблюдение сотрудники управления. Прошлое фрау Найгоф было довольно хорошо известно контрразведчикам, и оно
— Помешал кто-нибудь? — стал нащупывать нить полковник.
— Ни то и ни другое, — твердо, хотя и без особого желания быть откровенной, пояснила Найгоф. — Вы считаете, что могли помешать ваши агенты…. Нет, они здесь ни при чем. Никто мне не мешал. Просто нет человека, с которым надо было бы встретиться.
— Исчез? — считая, что нащупал нить, принялся ее вытягивать полковник.
— Почти… Впрочем, это не точно. Убит…
Правда или тактическая уловка! Что-то невероятное было в признании задержанной. Какая-то нелепость. Но полковник не стал решать и тем более оценивать тактику Найгоф. Оценки потом. Все, что связано с анализом, — позже, когда в руках будут факты.
Внутри у него родилось знакомое волнение, похожее на горячий ток, подступающий к сердцу. Усталые, выцветшие от времени, а возможно, и от долгого ощущения серости и темноты, глаза потемнели. Они смотрели с интересом на баронессу Найгоф. Поощряли ее, даже эти тактические неожиданности поощряли: пусть играет, пусть уходит в стороны, петляет, крутит. Он принимает повороты как необходимость, как издержки работы и поиска. Они нужны ему, чтобы ловить оброненные ею крупицы истины, обличать, цепляясь за промахи. А промахи при такой сложной психологической вариации неизбежны. Но пока движение по кругу, пока петли…
— А встретить хотелось? — отбрасывает полковник очень важную, по ее мнению, деталь — «убит». Неожиданную, способную озадачить любого следователя. Отбрасывает и нацеливает на чувства — хотелось встретиться. А может, это не чувство — цель. Задача!
— Хотелось бы, — поправляет она. — Неосуществимое желание…
— Да, да, убит! На том свете встреча уже не имеет смысла, надо полагать. Ну, а если бы?..
Он не оканчивает фразы, оставляя главное для Найгоф.
— Не знаю… Встреча, наверное, состоялась бы давно, еще в сорок четвертом году…
— В сорок четвертом, — подчеркнул полковник, получив, наконец, в руки первый факт. — В сорок пятом его уже не было.
— Не было, — подтвердила несколько удивленная баронесса. — Вы знаете, о ком я говорю?
— Разумеется.
Она прикусила губу: значит, и это известно! Сколько же времени контрразведчики занимались ею, а она думала, что невидима, не засечена. Все «фольксваген». Она не хотела в него садиться. Для Восточной зоны более привычны другие модели и марки. Досадный промах. Но, признавая свою ошибку и последовавшее за ошибкой разоблачение, Найгоф не была полностью убеждена в существовании у контрразведчиков компрометирующих ее материалов. Осторожная проверка могла внести ясность, и Найгоф задала полковнику вопрос: