Берта Исла

Мариас Хавьер

И я его послушалась и подождала еще немного, и еще немного, и еще. Подождала до апреля, мая, июня – и терпела, и пальцем не пошевелила, в буквальном смысле не пошевелила; я ни разу не набрала ни номер Форин-офиса, ни какой-либо другой английский номер ни в июле, ни в августе, ни в сентябре 1983 года, а когда человек слишком долго ждет, у него в конце концов образуется двойственное и противоречивое чувство: он вдруг понимает, что привык ждать и вроде как и не хочет никаких перемен. Не хочет, чтобы ожидание завершилось, чтобы раздался долгожданный звонок, чтобы случилось столь желанное возвращение, но еще меньше хочет иного: получить известие, что ничего этого уже никогда не будет, муж не объявится и никогда не вернется. Второй вариант, естественно, много хуже, много трагичнее, но оба означают одно и то же: конец ожиданию и неопределенности, с которыми мы так сжились, что предпочли бы с ними не расставаться – чтобы у нас не отняли желание вставать утром или мысли, одолевающие перед сном, чтобы нас никуда не сдвигали с этой точки. “Если Томас вернется, мы опять будем вместе, – говорила я себе, но это было не столько трезвой мыслью, сколько ощущением, – и все снова будет как раньше, ничего не изменится, совершенно ничего; да, на сей раз он отсутствует дольше обычного, да, я ужасно страдаю, но на самом деле это лишь еще одна глава в нашей абсурдной жизни, в нашей жизни, состоящей из разлук и возвращений; очевидно, эта разлука будет дольше прежних, но

наступит час, когда я не смогу отличить его нынешнее исчезновение от прочих, особенно если будущие тоже станут бесконечными, если станут растягиваться не на два-три месяца, а на полтора года, как теперь, и ведь неизвестно, на сколько еще оно растянется. Почти полтора года от него нет ни слова, но я ни о чем его не спрошу – так всегда было, и так всегда будет. А потом начнется новый период кажущейся нормальности, пока его снова не призовут и он снова не уедет. Наверное, лучше пусть будет так, как сейчас. Сейчас у меня есть мечта о будущем, которой я могу придать любую форму, словно будущее можно лепить по своему усмотрению. Я могу вообразить, что, вернувшись, он сразу объявит о своем уходе оттуда, скажет, что отлучка была такой долгой, так как он хотел на прощание выполнить сложное задание, но оно было последним, на какое он согласился; что он уже растратил лучшие годы своей жизни и ничто не может длиться вечно, что он хочет остановиться и дальше жить здесь; что он достаточно узнал о том мрачном и зловещем мире, в который большинство граждан никогда не отважатся ступить или хотя бы заглянуть. Я могу вообразить, как он признается, что устал и с него довольно, что то, что он делал сам и видел, как делают другие, слишком отвратительно, и он не желает и впредь сталкиваться лишь с ужасным, неприятным, подозрительным, жестоким и доводящим до отчаяния, не хочет вечно попадать в закоулки мира, где царят коварство и предательство. Вот такими мыслями я могу тешить себя до возвращения Томаса, потому что знаю: как только он вернется, эти фантазии улетучатся – их развеет инерция событий, иначе говоря привычка. “В любом случае Том душой и телом предан своему делу, так мне подсказывает шестое чувство, так мне это видится”, – сказал Джек, а Джек – отец Томаса и хорошо его знает, с куда более ранних времен, чем я. Томас вряд ли сможет отказаться от того, что сам выбрал, он, надо полагать, уже попал от этого в полную зависимость. И вот сейчас ему, вероятно, нужно быть не здесь, а в другом месте, перестать быть самим собой и стать кем-то другим или другими, и наверняка ему будет невыносимо навсегда превратиться в человека понятного и одинакового. “Когда его нет здесь, он про наше “здесь” забывает, мы перестаем для него существовать. Ты, я, его мать, даже дети – все мы перестаем для него существовать”, – и это тоже сказал Джек. Я не обманываю себя: он прав. Томасу нужно именно это: чтобы мы вообще исчезли, испарились на то время, когда пропадаем из его поля зрения, и больше того, из поля его воображения и памяти – совсем так же, как Хайд не помнит Джекила, а Джекил не помнит Хайда, или они вспоминают друг о друге лишь в момент перехода в иное состояние. Томас уйдет оттуда, только если его выпихнут насильно, спишут в отставку по причине непригодности, или если он спалится, или если из него выжмут все соки, или если ему это позволят Тупра, или Рересби, или тот, кто им командует, может, сам начальник секретных служб, начальник МИ-6; перед отъездом Томас сказал, что должен был – или должен будет – носить фамилию Фигерес, и, думаю, им всем меняют фамилии раз в несколько лет, наверное, чтобы они не рехнулись. Рано или поздно это случится – он им будет не нужен, и что тогда?

Как ни жутко мне вспоминать Мигеля Кинделана, но он описал судьбу отправленных в отставку агентов, и, вероятно, она не слишком отличается от судьбы выбывших из игры террористов, – скорее всего, Кинделан знал об этом по себе, знал, что то же самое ждет его и Мэри Кейт: “Оттуда по-хорошему не уходят, это всегда очень плохо кончается. Обычно выходят либо с поврежденным рассудком, либо покойниками, а те, кого не казнили или кто окончательно не спятил, перестают понимать, кто они есть на самом деле. Не важно, сколько им лет. Если от них больше нет толку, таких без лишних церемоний отправляют домой или прозябать на кабинетной работе, некоторые еще до тридцати лет дряхлеют, воображая, что их время прошло. Они не в силах забыть свое бурное прошлое, и иногда их одолевают муки совести. Былые действия безжалостно заслоняют собой настоящее, но то, что было важно для них, больше никого не заботит”. То есть такой вариант выглядел тоже не слишком привлекательным и утешительным – получить обратно впавшего в тоску, неприкаянного мужа тридцати двух лет, которому кажется, будто он прожил все семьдесят и полноценный период его жизни завершен, мужа, который будет вечно всем недоволен и мрачен, страдая от сознания собственной ненужности. Нет, ни один вариант не выглядел завидным, ничто не вернет мне Томаса таким, в какого я когда-то влюбилась (я всегда хотела стать Бертой Ислой де Невинсон – с добавлением частицы “де”, знака принадлежности мужу), Томаса, который не копался в себе самом и не занимался рефлексией. А вот если его отправят на покой, он будет постоянно оглядываться назад, и жизнь со мной покажется ему монотонной и тусклой, бледной и полной разочарований, покажется неуклонным скатыванием под гору, поводом для досады и раздражения. “Так что лучше уж продолжать ждать, – говорила я себе, не доводя эту мысль до полной четкости, – будет плохо и если он вернется, и если однажды в наш почтовый ящик опустят письмо от него, будет плохо, если я узнаю, что он не возвращается и никогда не вернется, что он погиб где-то далеко, а мне остается и дальше только смиряться с потерями и забывать. Лучше пусть все остается как есть: сомнения, смутные догадки и полная неопределенность”.

Поэтому для меня стал катастрофой тот громкий звонок в дверь в ноябре 1983 года, а ноябрь всегда был месяцем влажным и дождливым, особенно непереносимым для души, охваченной тревогой и тоской, ноябрь воцаряется в ней и доводит до безумия, но не дает совершить самое большое и соблазнительное из безумств, то есть заставляет найти то, что “заменяет пулю и пистолет”, как говорит Мелвилл устами рассказчика в самом начале “Моби Дика”, которого мне тоже не раз приходилось разбирать на занятиях. К той поре я уже не могла управлять своим настроением, во всяком случае могла не всегда, и на глазах у меня слишком часто выступали слезы. Мне все еще хотелось, чтобы ничего не случилось, чтобы ничего не менялось в том состоянии ожидания, в которое я погрузилась, и чтобы каждый день был похож на предыдущий, однако потом вдруг наступали периоды полного разлада с собой, подкрадывалось даже озлобление, и хотелось взять и закрыть долгую главу, вместившую первые тридцать два года моей жизни, сказать этой главе “прощай”, сказать “все, хватит”; хотелось, чтобы меня что-то встряхнуло и заставило уехать, не оглядываясь назад, сдвинуться с места, сесть в машину и катить по дорогам без конкретной цели или заблудиться в незнакомых провинциальных городах, чтобы это я пропала без вести, а не Томас. Чтобы он, если приедет, испытал ту же растерянность, какую испытывала я, тоже мучился от страха и спрашивал всех подряд: “Да где же Берта? Разве может быть, чтобы никто ничего о ней не знал, но тогда почему вы не заявили в полицию и не начали поиски, ведь мы даже не уверены, жива она или скрылась по собственной воле – или по чужой воле и убита, только вот как же она могла не оставить ни следа, никого не предупредить, не намекнуть, что решила исчезнуть?”

Женщин

чаще всего останавливают дети, поэтому в таких мыслях мы не смеем признаться, но иногда нам хочется, чтобы никаких детей не было и мы получили свободу, чтобы они или вовсе не родились, или с самого начала были самодостаточными, чтобы ничего постоянно не требовали и ни о чем без конца не спрашивали, чтобы не зависели от нас абсолютно во всем, начиная с одевания по утрам, не говоря уж о еде и поездках, чтобы нам не приходилось отгонять их страхи и чем-то радовать, без чего им невозможно обойтись. (Однако мы никогда не желаем им смерти – это никогда.) Я была прикована к Гильермо и Элисе, накрепко прикована, но порой мне хотелось взбунтоваться против такой зависимости. Ведь они такие же мои, как и Томаса (нет, на самом деле они были все-таки больше моими, только моими), однако он приносил в дом основные деньги и, кроме того, оказывал своей стране жизненно важные услуги – с этим аргументом ничего не может сравниться, то есть постоянное пренебрежение семейными обязанностями оправдывалось верностью долгу. Мы по крайней мере не испытывали нужды в деньгах: все эти девятнадцать месяцев его постоянно росшее жалованье (вероятно, выплачивались еще и наградные в зависимости от заслуг, продолжительности заданий или их опасности) пунктуально поступало на наш общий счет, как и на протяжении последних лет, находился ли он в Мадриде, Лондоне или в каком-то секретном и неведомом мне месте. На самом деле платили ему больше: существовала еще некая часть – возможно, какие-то “черные” надбавки, не подлежавшие декларированию, которые оставались в Англии и перечислялись ему на тамошний счет, но я не имела к этому счету доступа и не знала о нем ничего, кроме того, что он существует, не знала и о сумме, там накопившейся. “Лучше располагать какими-то деньгами и за границей тоже, – уверял меня Томас, – лучше иметь еще и фунты, в Испании никогда не знаешь, когда и как срочно придется уносить ноги. Тебе или просто надоест, или тебя вышлют – это страна, склонная к самоубийству, отсюда на протяжении нескольких веков вынуждали эмигрировать лучших людей, людей, способных принести ей благо или спасти, а иногда их просто убивали; другой такой страны просто нет, сравнивать не с чем”.

Звонок в дверь прозвучал очень настойчиво, он раздался поздним утром, часов в одиннадцать, в тот день я не собиралась идти на занятия, а детей не было, как обычно, дома. Гильермо учился в той же школе, которую я посещала с детства, а Томас – только в старших классах. Элису я отвела в детский сад. Мне предстояло подготовиться к разбору все того же “Моби Дика”, входившего в программу американской литературы (“мокрая часть мира” – на это необычное определение океана я только что обратила внимание и раздумывала над ним). Услышав звонок, я от неожиданности подняла голову, как напуганное животное, поскольку никого не ждала, и осторожно подошла к дверному глазку, чтобы стук каблуков не выдал мое присутствие дома (после “эпизода” с Кинделанами я опасалась непонятных визитов), глянула и увидела типа с крупной головой и густыми вьющимися волосами, которые зрительно скрадывали ее объем, никогда раньше я его не встречала. Картинка была искажена крошечным выпуклым стеклышком, и на самом деле голова, возможно, не была такой большой. Судя по первому впечатлению, мужчина был англичанином, но я так решила не из-за особых черт лица, а из-за темно-серого двубортного костюма явно английского покроя, при этом пальто он набросил на плечи довольно лихо и не без кокетства, как их носят гангстеры то ли в Сохо, то ли в Ист-Энде или какие-нибудь мадридские пижоны. Вид его не внушал большого доверия, но если речь шла об англичанине, то он мог привезти мне новости о Томасе, подумала я. Не отпирая двери, я спросила:

– Кто там?

– Миссис Невинсон? Миссис Берта Невинсон?

Он был, вне всякого сомнения, англичанином.

– Меня зовут Бертрам Тупра, и я хотел бы поговорить с вами, если вы будете так любезны. Я коллега вашего мужа, в Мадриде нахожусь проездом. Если вы будете так добры и откроете мне… – Все это он сказал на родном языке, так как, видимо, не знал ни слова по-испански.

Услышав имя, которое упоминал Джек Невинсон, я без колебаний распахнула дверь, сразу почувствовав панику – или ужас – и любопытство. В мозгу молнией пронеслось: “Если ко мне пришел шеф Томаса собственной персоной, значит, он принес плохие вести. – И я стала примеряться к совершенно невозможному факту, что Томас погиб. – Томас погиб, – подумала я, но никак не хотела в это поверить. – И что же теперь? Что теперь?” Нет, я никак не хотела в это поверить, наверное, речь шла об ошибке или умышленном обмане.

Наблюдая за мной, мужчина улыбнулся, что мгновенно заставило меня переменить сделанный было вывод: никто не станет улыбаться, явившись сообщить о несчастье, сообщить замужней женщине, что она стала вдовой, а ее дети осиротели, такие маленькие еще дети. В этой слегка насмешливой улыбке и голубых или светло-серых глазах я заметила нечто вроде мужского интереса, что тоже никак не вязалось бы с печальными обстоятельствами и намерением принести соболезнования. Но я знаю, что некоторые мужчины не могут смотреть иначе, даже увидев жертву автокатастрофы и спеша ей на помощь, если у нее от удара, например, задралась юбка или отскочили пуговицы на блузке. Они не могут удержаться от похотливого взгляда. Бертрам Тупра, наверное, был из числа таких, хотя, по правде сказать, они не часто встречаются в Англии, но у него была гладкая кожа, чуть более загорелая, чем обычно бывает у англичан, приплюснутый нос, похоже когда-то сломанный, русский рот и длинные ресницы, как у южанина. Да, он наверняка был из числа таких, и некоторые женщины умеют определить это мгновенно и не остаются равнодушными к их цепкому взгляду, а мужчины, в свою очередь, мгновенно подобную реакцию улавливают. По моей прикидке, ему было далеко за тридцать, пожалуй, лет на пять больше, чем мне, но внешность его казалась настолько изменчивой и необычной, что он мог иметь или сыграть любой возраст.

– Проходите, пожалуйста, мистер Тупра. Думаю, я знаю, кто вы такой. Вам что-то известно про Тома? С ним все в порядке? Он ведь жив, правда?

Он поднял руку, останавливая мои вопросы, словно хотел жестом предупредить: “Терпение, терпение. Еще рано говорить об этом. Всему свое время”. Хотя больше нам с ним говорить было не о чем, но его жест был таким властным, что я сразу же подчинилась. Как если бы спокойствие Тупры временно передалось и мне, однако длилось оно недолго.

– Вот как? – ответил он, словно и не слышал моих вопросов. – Том говорил вам про меня?

– Нет, никогда. Мой свекор Джек Невинсон как-то раз встретился с вами на улице.

– Да, действительно. Отец Тома, – проговорил он, скидывая пальто с плеч с изяществом тореадора и протягивая его мне, словно я была гардеробщицей в дискотеке. Он казался человеком очень самоуверенным и не привыкшим ходить вокруг да около. – Где мы могли бы присесть?

Я провела его в гостиную. Он сел туда, где когда-то сидел Мигель Кинделан, сама я опустилась в кресло слева от него, тоже как в тот раз, только теперь между нами не было колыбели. Я спросила, не хочет ли он чего-нибудь выпить – кофе или лимонада? Он помотал головой и почти пренебрежительно махнул рукой, словно бы даже с упреком:

– Нет-нет, это ведь не визит вежливости.

Моя тревога сразу же стала возвращаться. Но я держала себя в руках. И подумала: “Раз мы должны говорить о деле, то и будем говорить о деле”. Я чувствовала себя как человек, уже понявший, что надеяться не на что, и уже настроенный на худшее. Однако совсем не одно и то же – услышать худшее или только догадываться о нем, а ведь я еще ничего не услышала.

– Скажите, что известно про Тома? С четвертого апреля прошлого года я не имею о нем никаких известий. Можете себе представить, в каком я состоянии. Прошу, скажите мне правду. Он жив?