Беседы с Vеликими
Шрифт:
– Да… Выпить, закусить, познакомиться с дамой из местных…
– Нет. Когда в Лигурии поешь какой-нибудь копченой ослятины и попробуешь ньоки, сделанные из каштановой муки, ты начнешь что-то понимать в этой земле.
– А сам ты, кроме вареников на съемках («Птица Гоголь»), ничего не готовишь.
– Да и то сразу видно, что я их леплю в первый раз.
– А помнишь, как ты наехал на олигархов несколько лет назад? Как ты их заклеймил, что они слишком широко гуляют в Куршевеле?
– Несколько лет назад – то есть не менее пяти, как ты понимаешь.
– Некоторые
– Не понимаю, в чем дело… Я просто разбирался: что такое Куршевель? Он тогда только недавно раскрутился. Шесть лет назад Ксения Собчак стала героем поколения. «Пупсик земли» – был такой про нее очерк.
– Это в «Намедни»?
– Да, конечно. Мы не были с Собчак знакомы в то время, сейчас она сказала, что очень мне признательна. Она поняла, что лучший пиар, к тому же бесплатный, – это пиар отрицательный. Она решила: и дальше надо вести себя так же. Надо демонстративно требовать бутылку «Кристалла» за 1500 евро, при включенной камере материть маникюршу с визажисткой и швыряться косметичками. Гламур тогда, в 2002-м, возникал как новая национальная идея, начинались пресловутые тучные годы. И потом, я не думаю, что носил пиджаки дороже, чем у них. А во-вторых, пиджаки были моей формой рабочей, как у уборщика сатиновый халат, а у меня висели в студии эти пиджаки. Франческо Смальта, по-моему.
– Там они и висят?
– Нет. Меня заставили их выкупить по остаточной стоимости, а она немаленькая была.
– Вычли из зарплаты?
– Да, при увольнении. Пару вещей я подарил, а костюмов пять-шесть никуда не смог пристроить, так и висят, ни разу не надеванные. Теперь уж они и из моды вышли – на трех пуговицах уж не носят.
– А ты забери к себе в деревню, мужики будут ходить косить.
– Там уже никто не косит. В деревне ни одной коровы не осталось.
Человек из «ящика»
Модный холеный умник Леня Парфенов превращался в классика – в хорошем смысле слова – у меня на глазах. Я легко могу вспомнить какой-нибудь 92-й или 93-й год, когда он только начинал делать свои изысканные хладнокровные репортажи с постмодернистскими интонациями, с непременным стебом. Я смотрел на него с теплым интересом: ведь я тогда нес унылую службу в газете, делал что скажут, – он же придумывал новую эстетику, строил ее, и за этим процессом можно было долго наблюдать раскрыв рот; зрелище завораживало. Мой к нему интерес сохранился, и он все такой же теплый.
Несмотря на большую разницу между нашими темпераментами, я Леню за эти годы стал даже любить: да хоть за то, что он идет все тем же путем, на который встал еще провинциальным юношей, за то, что он не перебежал из голого креатива в чистый менеджмент, где еще большие деньги, не стал наемным телекиллером, не взялся пиарить нефтянку, не устроился, как иные журналисты, при большом начальстве, чтоб его обслуживать…
Леня был тогда, в самом начале, не таким навороченным – а этаким советско-интеллигентным, еще далеким от власти и серьезных денег. Его, кажется, могли
Прошли годы. Многое изменилось. Общество с тех пор, слава Богу, расслоилось, из мешанины и хаоса вылепились слои хоть с какими-то границами. Сформировавшаяся звезда живет в своей вышине и не ослепляет без надобности всех без разбору, не сталкивается с кем попало в местах компактного проживания разночинцев и плебеев. Леня уже не такой, как все, и мы только по старой привычке продолжаем считать его своим парнем.
Я там выше написал слово «хладнокровность». Оно, кажется, важное тут.
– Эх, Леня! Тебе б сюда еще эмоций накидать! – лез я к нему когда-то с непрошеными рекомендациями. Мне казалось, если сделать его эфиры посмешней, поживей, они станут и вовсе лучшими. Но он, как вы знаете, и без моих советов забрался на вершину рейтинга. Где, надеюсь, будет держаться и после больших перемен, которые стали происходить в его жизни.
Начало 90-х годов прошлого века. Я в Лениной квартире. Мы приехали на его «Жигулях» – впрочем, казенных. Простая двухкомнатная – подумать только! – квартира в рабочем районе (впрочем, в пяти минутах езды от Останкино). Он еще самолично, без домработницы, разогревает себе на обед щи – но уже в микроволновке, и для аппетита махнул он перед щами не водки, как прежде, но граппы.
Детей на лето он отправлял тогда не в дальние страны в языковые школы, но к бабушке в Вологодскую губернию… Он любил блеснуть происхождением: «У меня папа из деревни Ерга, а мама из деревни Мякса».
То есть он, типа, как бы коренной русак. Хотя на Севере не одни только русские крестьяне живали – но и в немалых количествах ссыльные демократы, у которых разное было в пятой графе записано…
Он вообще очень взрослый. Вот вам его откровения – сделанные, впрочем, в диктофон и когда-то с его визой опубликованные – тех времен, когда люди, называвшие себя интеллигентами, еще не совсем остыли от дворовой полублатной романтики августа 91-го:
– С прежними проблемами покончено, а теперь новые. Теперешние правила игры жестче, но честнее: нужны деньги, а не лавирование между консервативным горкомом и либеральным ЦК, не выбивание теса по блату, не сокрытие второго порося. Москва стала отдельным государством, которое вышло на первое в мире место по потреблению «роллс-ройс». А старое было уж вконец нестерпимо – это подтверждали в откровенных беседах даже Василий Белов и Владимир Солоухин, которых трудно заподозрить в симпатиях к западному либерализму…
Конец цитаты. Какие революционные интонации! В духе каких-нибудь апрельских, что ли, тезисов… Он увлекся новой игрой раньше многих из нас, он, видите, говорил про это рублеными фразами, типа «сегодня рано, а послезавтра поздно». Он успел, он попал в яблочко, с ним все в порядке.
Что же до откровенных бесед с Беловым и Солоухиным – так это было круто в те годы, когда люди по инерции еще делали умное лицо, если речь заходила про толстые журналы, когда считалось, что духовность запросто может быть атеистической…