Беспамятство
Шрифт:
– А разве нет? Такова система, а с системой в одиночку бороться бессмысленно, под нес лучше подстраиваться.
– Всё равно неловко. Это твоя собственность.
– Разве ты не мой муж?
– Но квартира твоя,
Ольга поняла: мужчина, которого она любила больше жизни, испытывал унижение неравенетвом. Допустить этого нельзя, а устранить легко. Черт с ней, с квартирой! Если потребуется, отец подарит другую. Через месяц она принесла Максиму свидетельство на право собственности, где теперь значилось его имя.
Он побагровел.
– Я не просил.
– Естественно. Ты же не умеешь.
– Мне не нужно угождать - я мужчина.
Ляля обняла его за шею, поцеловала за ухом их особым тайным поцелуем.
Ей показалось, постель сгладила возникшую шероховатость в отношениях. Она сама купила Вале необходимую одежду, выбрала мебель, шторы, иногда, в свободное время, заходила выпить чаю, поиграть с малышом, Ребёнок не вызывал у Ляли желания самой стать матерью, но видеть личико, так похожее на лицо мужа, было приятно. Однажды Максим сказал:
– Не ходи к Вале одна. Она стесняется, чувствует себя обязанной — ты же выступаешь для неё в роли благодетельницы,
– Какая ерунда, - возразила Ляля,
– не понимаешь деревенского воспитания. Я прошу. Если хочешь, предупреди меня, навестим вместе.
– Хорошо.
В один из таких визитов Ольга приметила женским глазом, что животик у Вали подозрительно округлился. По дороге домой спросила мужа:
– Тебе известно, что твоя сестра беременна? Странно, ведь она, кроме продуктового магазина, нигде не бывает и знакомых у неё тут нет!
Максим нахмурился, с трудом подбирая слова, будто считал себя главным виновником;
– Это я прошляпил. Явился прежний парень, я разрешил свидание, думал, может, женится, а он опять слинял.
– Чего и следовало ожидать! Хоть бы со мной посоветовался.
– Не догадался. Но ты ей теперь ничего не говори, и так переживает.
– Да ладно уж, психологи липовые! Но она-то - дура дурой: почему аборт не сделала?
– Боялась мне сказать и пропустила срок.
– Ну, вы даёте! Средневековье какое-то. Денег ей подбрось - фрукты нужны, соки,
– Спасибо.
– За что? Ты сам зарабатываешь.
– Но это же наши семейные деньги.
Ляля зажала уши ладонями.
– Чтобы я больше о деньгах не слышала!
Каково же было удивление, когда Максим выложил перед нею золотую валютную карточку:
– Это стоимость твоей квартиры. Я взял кредит в банке.
– Ну, и дурак, — сказала Ляля, с досадой бросая пластик в сумку.
Подумала, что подтолкнула мужа к этому решению, когда переоформила на него свою недвижимость. Сейчас за меньшую сумму он купил бы сестре однокомнатку. А почему раньше сам не сообразил?
– Что дурак, это я осознал давно, - сказал Максим, насупившись.
Ляля бросилась исправлять положение.
– Извини. Я просто не понимаю, зачем постоянно доказывать свою финанеовую независимость? Болезнь какая-то. Раньше не замечала. Ладно. На эти баксы мы с тобой осенью поедем на Сейшелы, на целый месяц. Должен же ты, наконец, отдохнуть по-настоящему, как буржуй, а не как офисная секретутка - на недельку в провинциальную Турцию и опять хомут на шею. Знаю, папа ни себе, ни другим расслабиться не даёт. Но это я беру на себя. Нам давно пора вспомнить время беззаботной любви, а то тебе скоро «виагру» пить придётся.
Максим промолчал. В
Тощая фигура манекенщицы со специфической походкой «нога за ногу», вытравленные перекисью волосы и узкая красивая мордочка, которую немного портило щучье выражение, застывшее в неподвижности, Вероника не смеялась, даже не улыбалась приятному, как не хмурила бровей, испытывая неудовольствие, - опасалась морщин. Небольшие, но яркие выразительные глаза компенсировали недостаток мимики.
Чувства она обозначала без жестов, одними словами и очень скупо. Во время еды рот приоткрывала незначительно, поэтому любую жидкую пищу, включая суп, вкушала с чайной ложки, а твёрдую резала на микроскопические кусочки и аккуратно просовывала в дырочку между слегка округленными губами. Жевала почти незаметно. Да и были ли у нес зубы? Никто не видел, но легко представить, как Вероника ненавидела стоматологов, растягивающих рот клиентов до пределов невозможного.
Маска лишала лицо живости и обаяния, так нужных сегодня, а в будущем, для которого Вероника надеялась сохранить красоту, они потеряют значение независимо от качества кожи. Старость не в морщинах, а в прожитых годах. Но у секретарши были на этот счёт свои стойкие понятия. Большакова маска завораживала и мешала понять сущность любовницы, но привычная амбициозность и опыт завзятого «ходока» рождали мнимую уверенность, что он знает все ипостаси женщин. И в этой тоже нет ничего нового, кроме формы.
До Большакова Вероника уже неоднократно была чьей-то женой: то вдовой, то разведёнкой, каждый раз поднимаясь на более высокую ступеньку в круге состоятельных людей. Любовников она терпела только в том случае, если видела перспективу. Ее тщеславные замыслы, тщательно замаскированные неподвижностью лица, не имели границ. С этим старым сластолюбцем ей, похоже, повезло по-крупному, и она целиком сосредоточилась на подчинении его желаний своим. Лет двадцать назад у неё с ним вряд ли бы что выгорело, но мужчина в шестьдесят уязвим, потому что жаждет продлить молодость,
Виталий Сергеевич очень жаждал. Прежде он знал твёрдо: или власть, или большая любовь к женщине. Следуя этой установке, он много лет пользовался представительницами слабого пола исключительно как сексуальными партнёршами. Но час настал, дряхлеющее тело потребовало нестандартной дозы допинга, и он влюбился со всей пылкостью юноши, готового живот положить за возлюбленную, а не только поступиться неписаными правилами. За много лет Большаков так прижился в верхах и привык к положению хозяина жизни, что считал власть неотъемлемой частью себя самого. Конечно, надоесть власть не могла, таким свойством она не обладает. Но куда она денется? А вот упоительные радости любви были, несомненно, закатными, они путали сознание и склоняли к рискованным решениям, которые вовсе не казались опасными, а лишь необходимыми для полноты наслаждения. Тем более Вероника для себя ничего не требовала, кроме большой зарплаты.