Беспокойный
Шрифт:
Пробившийся сквозь крону старой сосны закатный луч кольнул правый глаз. Бородин повернул голову и, щурясь, посмотрел на солнце, подумав, что, вполне возможно, видит его в последний раз.
– Прощай, солнце, как говорил капитан Немо, – будто подслушав его мысли, с мрачной насмешкой произнес Рублев.
Слова сопровождались металлическим щелчком затвора. Ноги у Бородина вдруг подкосились, он упал на колени, выронив лопату.
– Нет, – прохрипел он мгновенно пересохшим ртом, не смея обернуться, – не надо. Нет!
Его мягко, но сильно толкнули между лопаток – кажется, ногой, – и он, треща подлеском и гнилыми сучьями, покатился по склону оврага. Следом полетела лопата.
– Копай, гнида, – сказал сверху Рублев. – И не халтурь, для себя
Не пытаясь подняться, Бородин тяжело перекатился на живот и уткнулся лицом в подушку прелой прошлогодней листвы, вдыхая пополам с сухой пылью ее грибной, немного затхлый запах.
– За что? – чувствуя, как по щекам неудержимо струится что-то горячее и влажное, почти прорыдал он. – Что я вам сделал?!
– А то ты не знаешь, – послышался сверху презрительный голос Рублева. – За Серегу Казакова, за что же еще! Что же ты думал, приятель, – что навешаешь мне лапши на уши, сунешь под нос бумажку с липовой печатью, и все шито-крыто? Нет, браток, не на такого напал! Я, чтоб ты знал, двадцать лет в армии отслужил, да не в штабе, а бок о бок с личным составом. А хитрее русского солдата только русская баба, да и то не каждая. Поэтому субчиков вроде тебя я за километр насквозь вижу. Ухайдакал ведь ты моего Серегу – один ли, с дружками ли, но ухайдакал. А теперь спрашиваешь за что… Да ты копай, копай, чего разлегся? Ты меня не зли, я ведь могу убить и не сразу, а постепенно. Чтоб ты, стало быть, успел вволю насладиться процессом… С тебя ведь, по грехам твоим, с живого шкуру содрать и на кол посадить, и то, поди, мало будет!
Бородин вдруг рывком поднялся на колени, ударил себя в грудь исцарапанными, испачканными землей и мелкой лесной трухой кулаками и рванул на себе рубашку, с треском отрывая пуговицы.
– Нет! – истерично, сквозь слезы, выкрикнул он. – Да нет же, нет!!! Вы все не так поняли, это неправда, клянусь! Я никого не убивал, честное слово!
– Ты еще скажи «честное риелторское», – посоветовал Рублев и присел на корточки на краю оврага, свесив между колен руки, в одной из которых опасно поблескивал пистолет. – Так я тебе и поверил. Честный риелтор – то же самое, что честный политик. Есть еще такое мудреное слово, означает совмещение несовместимых понятий… как бишь его? Катахреза, что ли. А в народе говорят проще: единожды солгавши, кто тебе поверит?
– Вы не понимаете! – Бородин истерично рассмеялся, всхлипнул и провел по лицу ладонями, размазывая смешанную со слезами грязь. – Ты же ни черта не понимаешь, вояка! Тебе бы только кого-нибудь шлепнуть, отвести душу. У тебя ведь и в мыслях нет, что я тебе могу пригодиться! Единственный человек на всем белом свете, который может тебе помочь, – вот он, перед тобой! А ты говоришь – копай… Стреляй, если тебе неймется!
Он снова рванул на себе рубаху, разодрав ее до самого низа и обнажив поросшую рыжеватой шерстью грудь и дряблый белый живот, поверх которых болтался галстук, смотревшийся на фоне голого тела дико и неуместно.
Борис Иванович задумчиво почесал переносицу стволом пистолета, стараясь ничем не показать, что рассчитывал именно на такое развитие событий.
– Ума не приложу, на что ты мне можешь пригодиться, – заявил он. – Человечину я не ем, недвижимостью не торгую, по дому сам управляюсь, без дворецкого…
– Ты дурак, – сообщил, стоя на коленях на дне оврага, Бородин. Он снова всхлипнул и утер нос рукавом дорогого, лопнувшего по всем швам пиджака. – Его никто не убивал, он, скорее всего, до сих пор жив, и его, наверное, еще можно спасти… Да что я говорю – наверное! Наверняка можно!
– Ну, и где же он? В какую психушку вы его упрятали?
– Не знаю, где это, но это наверняка не
– Ни хрена я тебе не стану обещать, – возразил Борис Иванович. – Ты просто имей в виду, что жив, пока говоришь и пока мне интересно тебя слушать. А там видно будет – сам понимаешь, в зависимости от того, что ты мне расскажешь… И ты все-таки копай. Копай-копай! Копай и рассказывай, рассказывай и копай. Труд облагораживает – слыхал? Вот и облагораживайся, пока есть такая возможность. Да и яма еще вполне может пригодиться, не забывай.
– Тьфу, баран! Здесь тебе не армия! Я с тобой о серьезных вещах говорю, а ты…
Не вставая с корточек, Рублев лениво поднял пистолет и спустил курок. В сумеречной предвечерней тишине засыпающего леса сухо треснул выстрел, пуля коротко просвистела высоко над головой Бородина и с тупым звуком влепилась в сосновый ствол на той стороне оврага. Мигом растеряв остатки своей не к месту и не ко времени вернувшейся смелости, Алексей Иванович схватил лопату и начал торопливо и неумело ковырять ею присыпанный слежавшейся листвой и хвоей песок у себя под ногами. Парализованный ужасом мозг практически отключился – весь, за исключением двух небольших участков, один из которых руководил действиями сжимавших черенок саперной лопатки рук, а другой ведал устной речью.
– Есть один человек, – в такт ударам лопаты заговорил Алексей Иванович, понемногу входя в забытый ритм незатейливой земляной работы. – Зовут Андреем Константиновичем, фамилии не знаю…
Борис Иванович поставил на предохранитель и спрятал в карман пистолет, а потом уселся на краю оврага по-турецки, закурил и стал слушать, стараясь не пропустить ни единого слова.
Глава 9
Часа через два или два с половиной после обеда Сергея вывели на работу. Он не имел ничего против уборки помещений или даже перетаскивания мешков с цементом: как-никак, это было намного веселее, чем лежать на койке в своей одиночной камере и смотреть в стену. Кроме того, работа позволяла немного размяться: находясь у себя в одиночке, Сергей даже не делал зарядку из опасения, что за ним наблюдает любопытный глаз припрятанной где-нибудь в вентиляционной отдушине следящей камеры. В принципе, поддерживать себя в нормальной физической форме ему никто не запрещал, но в запретах не было нужды: подавляющее большинство здешних, одетых в серые робы с порядковыми номерами постояльцев стали бы приседать и отжиматься от пола, только получив прямой приказ. Но уж тогда эти ребята приседали бы и отжимались, пока их не остановят, – до полного изнеможения, а то и до летального исхода.
Исключения из общего правила можно было пересчитать по пальцам одной руки, но с ними со всеми, кроме легендарного двести девяносто пятого, Захара Токмакова, Сергею было решительно не о чем разговаривать. Их мозги выжег не аппарат «доктора Смерть», как называл главного здешнего упыря неугомонный Захар, а употребляемый внутрь одеколон, и людьми они перестали быть намного раньше, чем угодили сюда. Лица у них были обрюзгшие, глаза пустые, и отличить их от прочих «объектов» можно было разве что по вялой жестикуляции и мимике (у тех, кто «выгорел» в стендовом кресле, и то и другое практически отсутствовало) да еще по немногочисленным, преимущественно матерным репликам, отпускаемым по мере необходимости. У Сергея вставали волосы дыбом, когда он думал о том, что еще совсем недавно твердой, решительной походкой двигался по пути, ведущему именно к такому состоянию. Впрочем, всем им здесь был уготован один и тот же конец, и, чтобы его не торопить, следовало как можно меньше выделяться из общей серой – в данном случае серой в прямом смысле слова, от цвета одежды до оттенка кожи – массы.