Беспредел (сборник)
Шрифт:
Приговоренный упал на рельс животом, метрах в трех от колеса. Рывком приподнялся на локтях, но больше не успел ничего.
Стальной круг коснулся бока Чупыча. Жеке показалось, что его оттолкнет в сторону и он сумеет извернуться, заползти под вагон, переждать или выскочить с другой стороны.
Миг спустя нижний край колеса вмялся в тело Чупыча, как скалка в тесто, и тут же выскочил с другой стороны. Шум электрички заглушил хруст перебитых позвонков, но тот как будто перепрыгнул от рельса в голову Жеки – четкий, омерзительный, толкнувший из желудка к горлу едкий сгусток тошноты.
Нижняя часть
В смятое чужой смертью сознание проскользнул крик Шанхая:
– Жара, валим нахуй!
Жека кинулся за ним, не замечая хлещущих по лицу веток. К душе клещом присосалось понимание того, что убежать от памяти последних минут будет неизмеримо сложнее. Если вообще получится…
Хотя в жизни есть вещи и похуже.
Голая Катька ждала его за дверью.
– Принессс…
Она не спрашивала – озвучила то, что знала с полной уверенностью. Шагнула назад, впуская его в квартиру, и нетерпеливо по-кошачьи цапнула воздух растопыренными пальцами. Огромные, в половину радужки зрачки мелко тряслись, напоминая бесконечный тоннель в алом тумане склеры.
– Давай, ну!
Жека обреченно сгорбился. Шаткая надежда, что его встретит нормальная, не взятая под власть твари десятилетка, разлетелась вдребезги.
Он отвел взгляд – никак не мог привыкнуть к Катькиной наготе, которую обожала тварь. Протянул ей платок. Сестра уткнулась в него носом, вдохнула протяжно, с наслаждением. От ее хихиканья, совсем не детского, с ублюдочными нотками, Жека тоскливо выматерился одними губами.
Катька вдохнула еще раз, блаженно прикрыла глаза.
– Боя-я-ялся Чупыч… Бздел, стремался, очко жим-жим-жим-жим-жим. Сса-а-ался… Вкусно сса-а-ался, дурилка, а потом – чик-чик колесиком.
Она открыла глаза. Ловко оторвала от платка около трети, затолкала лоскут в рот и принялась жевать, постанывая, больше смакуя не кровь – пропитавший ее страх. Жека снова выматерился, побрел на кухню.
– Жалко, ухо не привез, – долетело в спину. – Или язык. Язык в страхе – это такой ням-ням…
Рука сама сгребла полупустую бутылку «Распутина», горлышко неприятно цокнуло о зубы. Жека начал пить – взахлеб, пытаясь без остатка растворить в водке услышанное сейчас и сделанное часом ранее. В памяти крутился чупа-чупс, а вместо леденцового кругляша у него была голова мертвого Чупыча…
Допил и не глядя отбросил бутылку в раковину. Грузно присел на табуретку, стараясь не глядеть в сторону прихожей.
Катька пришла сама. Встала в шаге от Жеки, спрятала руку с тряпкой за спину.
– Серега Бузыкин завтра вечером японца из Владика пригонит… В соседней области без палева можно прижать, скажу место. Суеты на пять минут – Серегу в болото, тачка твоя. Чистая тема, хорошее лавэ.
Она говорила спокойно, по-взрослому. Жека скосил на нее глаза, набычился.
–
– Ну и зря… – тон сестры не изменился. – И сам бы поднялся, и мне пожрать принес. Ладно, не хочешь тачку – можно лавэ поближе, но и пожиже. Юльке Загрянской завтра должок вернут, три с половиной тонны зеленых… Давать подробности?
– Глохни, блядь…
– Ой, смотри, какой пиздец!
Испуг в голосе Катьки вынудил кинуть взгляд на выставленную вперед ладонь сестры.
– Фокус-покус! Палец-ломалец!
– Не на…
Мизинец Катьки резко загнулся назад. Хруст заставил Жеку сжать кулаки, вскочить с табуретки.
– Не трогай ее!
– Ути-пути, братская любовь… – захихикала тварь. – Палец – это еще хуйня. А хочешь, Катька из дома уйдет и торчкам отсасывать будет? Самым конченым, спидозным. С проглотом, хи-хи… Дырки все свои подставит за просто так, любителей в молодое мясо хуй забить знаешь сколько? – Она расставила ноги, прижала здоровую ладонь к промежности, пошевелила пальцами. – Будут ее ебать в два смычка. А лучше – в три, пока кровушка из дырок не хлынет. Найдет таких, чтобы хуище до колена и чтобы засаживали на полную. Или тебя кривого свяжет и тоже за щеку примет? Чмок-чмок, сла-а-аденько… Потом сам будешь добавки клянчить.
– Заткнись, блядь!
– Сам заткнись. – Взгляд Катьки оцарапал злобой. – За базаром следи. Если чего-то не хочешь, так и скажи, а блядью Саныча называй, меня не стоит. Сядь и порепетируй… Саныч – блядь, петушара дырявый. Ся-я-ядь…
Жека медленно опустился обратно на табурет, чувствуя, что трезвеет. Сестра паскудно ухмыльнулась.
– Вот так жить можно… Теперь слушай: дней на пять у меня пожевать есть. А потом еще тащи и повкуснее. Чтобы страха погуще, в три слоя, и ужасом еще поперчено как следует. Понял? Иначе Катька себе дойку отрежет и слопает. Там жрать на один укус, но лучше, чем ничего.
– Понял.
– У-у-умничка… Жалко, мамуля тебя не слышит. Плакала бы от счастья.
Нахлынувшая беспомощность заставила Жеку зажмуриться, скрежетнуть зубами. Гнида-память воскресила пьяное зареванное лицо матери, и он услышал ее голос – глухой, дрожащий.
«Вы мне всю жизнь… в говно превратили. Ссыкуха мелкая… не-на-ви-жу! Что от вас хорошего, а? Кому я с вами нужна? Нет больше жизни, не-е-ет… Черти бы все побрали… в первую очередь – ссыкуху эту… Мразь, не-на-ви-жу».
Наталкиваясь друг на друга, проскочили фрагменты недавнего прошлого. Люди в белых халатах в квартире, носилки с матерью, старая больничная палата. Заказ гроба, редкий дождь на похоронах, могильный холмик, деревянный крест с табличкой «Жараевская Инга Васильевна». И дикое бездумное равнодушие ко всему происходящему…
И жуткая улыбка Катьки, пожирающей разорванных, испачканных землей червей. Первая весточка о том, что на пожелание матери не закрыли глаза те, кто цепляется за любую возможность принести в этот мир частицу зла. Как сказала новая Катька, это произошло бы рано или поздно, ведь материнское слово, породнившееся с чистой ненавистью, открывает дорогу и не в такую тьму…
Тварь загнула мизинец обратно, качнула головой.
– Завтра к хирургу ее, скажешь – поиграла неудачно. Теперь можешь покормить, братишка…