Бессмертная рать

Лизунов Сергей

– Не мог бы ты, Лещенко, проверить все потом, везде, понимаешь?

– Во взводе?

– Ну да. Я еще толком не знаю, что и как. Теория одно, на практике немного иначе может быть. Или совсем не так, – лейтенант обрадовался сообразительности сержанта.

– Не переживайте, товарищ лейтенант. Все проверю. В конце концов, это и в моих интересах тоже, – сержант улыбнулся. – Немцы-то не будут разбирать, кто хорошо выучил уроки, а кто нет. Без разбора будут бить. А мы им ответим, обязательно ответим.

– Очень на это надеюсь. Только не говори никому. Переживаю. Первый бой все-таки.

– Переживать не возбраняется. Трусить нельзя. Это хуже переживаний. В первом бою человек

истинное лицо свое показывает. Кто-то ничего, только суетится много. А кто-то…

Лещенко замолчал.

– Что?

– Да так.

– И все же, говори.

– Бывает и плачут от страха. А некоторые так и бегут просто.

– Видел таких?

– Доводилось.

– И что же?

– Что?

– Что с ними делали, с бегущими?

– А что с ними сделаешь? В бою некогда в обе стороны стрелять. Потому и стреляешь во врага. Бывало некогда останавливать бегущих.

– Часто такое видел?

– Раза три точно.

– И что с ними потом сделали?

– Под трибунал отдавали. Не всех, конечно, воевать-то кто-то должен. По мне, так эффективнее перед строем таких ставить и говорить, как есть – «трус». Парочку таких ставили. Воевали они потом сносно. Если человек с гнильцой, то из него ее сложно вытащить. Некоторые просто ошалели от первого боя, растерялись, потому и побежали, не знали, что делать.

– Думаю, ты прав. Трибунал – это, конечно, наказание, спору нет. А вот перед строем, перед товарищами – это страшнее, как по мне.

– И я о чем толкую.

– Ты вот еще что, Лещенко. Как прибудем, возьми бойцов. Командир роты приказал получить бутылки с зажигательной смесью и противотанковые гранаты.

– Сделаем.

– Еще людей обучить бы немного, если время будет.

– Если время будет, поучим. Пустые бутылки найду. Все успеем, не переживайте, товарищ лейтенант.

– Что-то не получается не переживать, – усмехнулся Краснов.

– Ничего, разберемся со всем и еще покажем, на что способны. Верно, Сенцов? – окликнул сержант бойца.

– Что, товарищ сержант?

– Говорю, покажем немцам, что и как, чтобы знали.

– Так точно, покажем.

– Может песню, товарищ лейтенант? Для бодрости, так сказать, – спросил Лещенко.

– Командуй, сержант.

– Братцы, песню запевай.

Грянула песня «Священная война». Не все бойцы знали куплеты. Но четверостишие про «ярость» знал каждый. И пели. С чувством, со злостью, с патриотизмом.

– А ты что, Хаблиев, слова не учил что ли?

– Не знаю я, товарищ сержант, – виновато улыбнулся и ответил с сильным акцентом Хаблиев. Он был осетин из какого-то дальнего селения, по-русски говорил более-менее сносно.

– Учи-учи, без песни никак на войне, – сказал сержант, похлопав по плечу осетина.

– Я выучу, потом только.

– Когда потом?

– Когда немца первого убью.

– Вот те раз. А если ты его всю войну не убьешь?

– Убью, – упрямо ответил Хаблиев. – Мне отец сказал перед тем, как я ушел. Сказал, чтобы я не позорил род свой. Что если струшу, то знать меня больше не захочет. Так и сказал: «Не возвращайся, если опозоришься». А как не опозориться? Только если медаль или орден дадут. А за песни их не дают.

– Это ты верно подметил. Но ты тогда поторопись с немцем-то, а то война может и закончиться, – засмеялся Лещенко.

– Успею, – сурово ответил осетин. – В первом же бою успею.

– Слово даешь?

– Да, даю. И пусть меня проклянет вся родня, если вру.

– Что ж, обещание хорошее. Желаю удачи.

– Спасибо, товарищ сержант. Не подведу.

Лещенко почему-то опять вспомнил «воробышка».

Прибыв на место, рота Смирнова приступила к созданию

фортификационных сооружений. Чтобы грамотно организовать оборону, было необходимо проделать большую и трудоемкую работу. Времени на это могло и не быть, потому сразу же с марша приступили к работе. Краснов, посоветовавшись с сержантом, наметил огневые точки, расположение позиций. Приступили к работе, спешно закапываясь поглубже в землю. Копать было тяжело. Грунт был каменистый, и рытье окопов отнимало много сил. Лещенко, оказав посильную помощь командиру, взял несколько бойцов и отправился получать гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Обращаться с ними никто толком не умел, потому лейтенант поручил Лещенко по мере возможностей показать, что и как делать. Потренироваться, если время будет. Первым делом нужно рыть окопы, как можно больше и как можно глубже. Сначала бойцы, роя окопы, то и дело оглядывались в сторону, откуда раздавалась канонада. Все торопились, опасаясь не успеть закончить работу до начала боя. Сперва отрыли одиночные окопы, появилась большая уверенность, люди стали чувствовать себя спокойнее и увереннее. Затем стали объединять одиночные в единую линию, чтобы была возможность перемещаться во время боя, да и не только, будучи скрытыми от огня противника. Первое время работали практически молча. По мере того, как все более явно вырисовывались линии окопов, ходов сообщений, запасных позиций, стал слышен говор и местами даже смех. Люди стали меньше переживать, обретали уверенность, так необходимую для успешного итога боя.

Раздался смех. Смеялись над одним из бойцов. Ему плохо давалось рытье, и он смог отрыть лишь неглубокую ямку. Опасаясь замечания от командира, боец пытался уместиться в своей ямке, но ему это не удавалось.

– Ты для кого такую позицию обустроил? Ты похудеть собрался или мышь вместо себя решил посадить? – смеялись бойцы, видя тщетные попытки бойца уместиться в своем «окопе».

– Он решил только голову спрятать, а зад наружу выставит.

– Стрелять что ли из него будет?

– А то, потому и отказались мы от артиллерии, своя есть.

– Ты ненароком, когда огня давать будешь, своих не постреляй.

– Может, ему корректировщика назначить? Есть, братцы, среди нас умеющие?

– А чего там уметь-то? Навел на врага и дал, что есть мочи. Лишь бы ветер не в нашу сторону.

– Да как бы он со страху не туда дал, артиллерист этот.

– Во-во. Надо его сразу развернуть, еще до боя, а то наделает дел.

– Во немец удивится, когда нашу чудо-пушку увидит.

Смеялись над Грицуком. Это был щуплый боец, небольшого роста, с какими-то мелкими, вечно бегающими глазами. Было в них что-то мышиное, отчего складывалось неприятное впечатление. Он был также из необстрелянных, недавно призванных на фронт. Надо отметить, что окоп он свой рыл без особого энтузиазма. Причиной был банальный страх. Страх перед неизвестностью, страх перед боем. Этот липкий, леденящий страх расползался по его телу, забираясь в каждый уголок, захватывая каждую клетку организма, заставляя сотрясаться его мелкой дрожью. Оттого-то и не успел боец вырыть полноценный окоп.

Грицука во взводе недолюбливали. Причиной тому было его поведение, которое обычно сводилось к тому, чтобы отлынивать от работы и обязанностей. Более того, бойцы замечали его трусость, несмотря на то, что тот старался ее всячески скрывать.

Старания Грицука уместиться в своей ямке пропали даром, Краснов, обходя позиции, заметил это подобие окопа и обратился к бойцу:

– Грицук, почему окоп до сих пор не вырыт? Ждешь чего-то? Был приказ рыть окопы в полный рост, если успеем, конечно. Другие успели, а ты что?