Бессмертная рать

Лизунов Сергей

– Спасибо, Лещенко, только зачем? Я сам бы.

– Думаете, угождаю?

– Была такая мысль, не скрою.

– Вовсе нет. Я от чистого сердца.

– Верю. Спросонья подумал не то.

– И я Вам верю, – улыбнулся сержант, протягивая котелок. – Ешьте, а то остынет.

– Сам то ты ел? – лейтенанту снова стало неловко перед подчиненным.

– Нет еще, но мой ужин уже при мне, – сказал сержант, показывая котелок во второй руке.

– Ну тогда садись, вместе поедим, а потом пройду еще раз по позициям.

–

Я уже обошел. Все в порядке.

– Спасибо. Но я еще сам, понимаешь?

– Понимаю. Давайте есть, а потом сходите.

Они сделали из ящика стол, поставив котелки и разложив хлеб и прочую нехитрую солдатскую еду.

– У меня есть галеты. Будешь?

– Не откажусь, товарищ лейтенант. Хоть и субординация должна быть.

– Полно тебе. Мы с тобой, да и все остальные, в одной упряжке, к чему сейчас формальности?

– И то верно. А завтра нам эту упряжку везти придется.

– Это точно. Хорошо, что сегодня так и не начали.

– Да, кто-то заплатил своей жизнью за нашу передышку.

– Не думал об этом.

– Да и не нужно. Ни к чему. Будете думать обо всем, с катушек съедете. На войне надо меньше думать.

– А ты о чем обычно думаешь?

– Я? Если нормально все, то о доме, о семье. А если неспокойно, то только о бое думаю, о противнике, но это редко со мной бывает.

– Знаешь, я тоже о доме стал часто вспоминать. Соскучился.

– Знакомое дело. Солдату на войне только и остается жить воспоминаниями. Домой-то не сходишь, увольнительных нет.

– Знаешь, я как будто стал по-другому на мир смотреть. Словно глаза открыл. Увидел этот мир без прикрас. Понял, что люди не все хорошие, что есть среди людей и откровенные негодяи.

– Вы про кого-то из наших?

– Нет, я в общем говорю. Зачем люди войны затевают? Неужто, не хочется жить в мире и согласии?

– Для того и затевают, что завидуют чужому миру и согласию. А еще чужой кусок всегда слаще.

– Не понимаю. Неужто на Земле всем места не хватает?

– Человек – такая скотина, ему всегда мало кажется. Вот, глядишь, еще немного оттяпаю и все, успокоюсь. Оттяпает, а потом опять корысть заедать начинает.

– Похоже, что так. Как думаешь, устоим завтра?

– Надо устоять. Хватит уже нам пятиться. И так врагу много чего оставили, пора бы и назад уже забирать.

– Это верно. А ведь у кого-то из бойцов родные на оккупированной территории. Каково им?

– Да уж не лучше, чем нам, факт. Я бы, если такое случилось, не знаю, что делал бы. На стену бы лез. Может, даже сбежал бы и через линию фронта перешел бы.

– А смысл?

– Смысл? Про партизан то наверняка слышали. Там тоже воюют. Вот и я бы. Я сам из деревни. В своей округе каждый кустик знаю. Хрен бы они нашли меня.

– Но ведь это же дезертирством признали бы?

– Признали бы. Только, товарищ лейтенант, по совести

скажите. Вот отступает наша армия, оставляет территорию и людей. Сильно это от дезертирства отличается?

– Ох, получишь ты за свой язык. Болтаешь много.

– Я знаю, где, с кем и о чем говорить. Я же сказал, что верю Вам.

– На мой счет можешь не сомневаться.

Они замолчали. Стали доедать уже остывший ужин. В тишине раздавались только шум ложек о котелки и изредка разговоры неподалеку в окопах.

Доели молча. Облизав ложку, лейтенант убрал ее и посмотрел на сержанта. Тот уже закончил с ужином и сидел, опустив голову, словно старался что-то разглядеть у себя под ногами.

– О чем задумался, сержант?

– О «воробышке».

– О чем? – переспросил Краснов.

– О мальчишке на станции. Помните? С огурцами который.

– Помню. А почему он «воробышек»?

– Имя-то у него не спросили, а как его еще назвать? Внешность у него птичья. Вот потому и окрестил я его «воробышком».

– Ему подходит такое имя. А что ты его вспомнил?

– Не знаю. Сказал Вам про дезертирство и вспомнил. Ведь народ нам, армии, отдает все, зачастую последнее, а мы его бросаем. Потому и совестно мне. Стыдно. Вот сидит сейчас под немцем такой же «воробышек», который отступающую армию видел, и, возможно, также угощал чем-то. Сидит и думает: «Я отдал своей армии, что мог, а где она теперь? Почему я под немцем? Когда наши придут?». И спросить не у кого, ответить тоже некому. Вот и задумался я.

– Сам же говоришь, что меньше на войне думать нужно.

– Говорю. Только не всегда получается, как хочешь. Ладно, пора мне, товарищ лейтенант, пойду солдат проведаю. Разрешите идти?

– Иди, Лещенко. Спасибо за компанию.

– И Вам, товарищ лейтенант.

– Иди, мне тоже пора. Проверю посты, что да как.

Они расстались. Лейтенант еще раз обошел позиции, проверил посты. Все было в порядке, все было готово. Бойцы собирались спать. Проверив посты, лейтенант вернулся к себе и тоже лег. Уснул не сразу. В голове крутились мысли: о семье, о войне, о людях в оккупации. Он лежал и думал. В нем действительно что-то изменилось. Наивность и недоразумение уступили место протесту, гневу и злости. Злости против фашистов, заваривших эту кашу.

Лещенко зашел в землянку. Часть бойцов уже спала, часть занималась своими делами, стараясь быстрее закончить и также лечь спать. Сенцов сидел в углу, рядом с лампой-коптилкой, сделанной из гильзы. Боец что-то писал на клочке бумаги. Стараясь не шуметь и никого не задеть, сержант пробрался в угол землянки к Сенцову.

– Чего не спишь, Сенцов?

– Сейчас допишу и буду ложиться.

– Домой пишешь?

– Да, пока время есть. А то завтра не известно, что будет.

– Что будет, все нам достанется, – Лещенко улыбнулся.