Бессмертники — цветы вечности
Шрифт:
К вечеру стало заметно подмораживать, на открытых местах потянуло холодным северным ветром, легко пронизывающим его тонкий осенний плащ. Вначале, разгоряченный охотой, он не придавал этому особого значения, но под конец изрядно продрог. Особенно досаждали стынущие в сапогах ноги: что ни говори, а зима не лучшее для такой обуви время.
Версты две он бежал, безуспешно пытаясь согреться. Потом к нему вернулась тревога: а вдруг в сторожке его дожидаются друзья? А то и так — пришли, не застали и опять ушли? Ведь может же быть и такое!
Теперь его подгонял
Вот, наконец, и знакомый ельник, сторожка! Кинул взгляд в одну сторону, в другую — ни единого чужого следа. Рванул на себя дверь — пусто!
Рябчиков он съел в тот же вечер — обоих сразу. Зайца растянул на целую неделю, все больше налегая на бульон, ставший под конец обыкновенным безвкусным кипятком.
Однажды он обнаружил, что кончился табак.
Вскоре после этого кончились спички.
Кончился запас смородинового листа.
А друзья все не шли.
Чтобы обмороженные ноги меньше болели, он отрезал от ватника рукава и приспособил их себе вместо обуви. Нечто подобное, только сшитое из тонкой валеной кошмы, местные башкиры надевали в лапти. Лаптей у него не имелось, сапоги и для портянок были тесны, пришлось ограничиться этим изобретением, благо рукава оказались довольно просторными. В них он колол дрова, носил воду. В них дважды, а то и трижды в день выходил на приметный вершник встречать товарищей. А те все не шли.
Отогревшись после дежурства на вершнике, Михаил брал ружье с двумя последними патронами и уходил в бор на глухарей. Однажды он видел их совсем рядом со сторожкой, но скрип снега и так некстати открывшийся кашель вспугнули осторожную птицу прежде, чем он успел вскинуть ружье.
Последние патроны сгорели впустую.
Тогда он попробовал охотиться с револьвером. Прежде это ему удавалось, но теперь руки дрожали, голова кружилась, — уйму патронов извел и хоть бы одного ранил: все — мимо.
Наконец, он понял, что никто в эту глушь к нему не придет. Это открытие как бы раскрепостило его, вернуло ему полную свободу в своих действиях и поступках, рассчитанных лишь на него одного. Перспектива умереть здесь медленной голодной смертью или околеть в лесу на пустой бессмысленной охоте его не привлекала. Более того — она возмутила все, что еще было в нем живого и гордого. Нет, нет, только не это! Уж лучше умереть на какой-нибудь станции в открытом бою с полицейскими и стражниками. То будет достойная смерть!
Эти мысли пришли к нему ночью, как всегда тревожной и бессонной. Осознав свое положение во всей реальности, он встал, оплел обрывками веревок свою уродливую обувь,
Поселок Сим из своих планов он исключил сразу: далеко, не хватит сил дойти! Миньяр — тоже. До Аши путь поближе. Кроме того, по дороге — дом лесника Кобешова. Там ему пропасть не дадут. Там он узнает, что творится в поселках и на железнодорожных станциях. Там примет и окончательное решение, куда дальше — в Уфу или в Златоуст…
Утром Никифор Кобешов вышел во двор, чтобы задать корове сена, и едва не споткнулся обо что-то темное, смутно проступавшее из наметенного за ночь сугроба. Подошел, наклонился — человек. Мигом разгреб рыхлый снег, с трудом доволок бедолагу до крыльца, глянул в лицо и обмер:
— Миша? Гузаков?! — и обрадованно: — Живой!..
В этом затерянном в лесах доме Михаил бывал не раз. Семья у Никифора большая, многодетная, никогда не знавшая настоящей сытости, но нигде, пожалуй, так не радовались его появлению, как здесь. Никифор был своим человеком для боевиков Сима и Миньяра, рискуя жизнью, выполнял роль связного и разведчика, укрывал у себя беглецов, делился последним. Ему доверяли. И не было случая, чтобы он не оправдал этого доверия.
Вот и теперь, подобрав Гузакова замерзающим, Никифор, не раздумывая, принялся за дело. Прежде всего кликнул жену. Вдвоем они внесли Гузакова в дом, раздели и принялись растирать худое бесчувственное тело. Когда Михаил очнулся, жена вздула в печке огонь и принялась хлопотать в бане. Потом была баня. После бани — чай, горячий, крепкий, с маслом и медом, а уж потом и печь, где он, не просыпаясь, проспал добрых тридцать часов.
Здесь, у Кобешова, через верных людей и отыскали его уфимские боевики во главе с Александром Калининым. Он их узнал сразу, а они его — нет: так изменился в своих скитаниях. Пришлось напомнить кое-какие встречи в Уфе, совместную операцию по добыванию динамита, — признали, обрадовались.
— Перед поездкой в Питер Иван Кадомцев наказал найти тебя, чего бы это ни стоило. К его возвращению ты должен быть наготове в Уфе, понял?
— А что там, в Питере, ребята?
— Всероссийская конференция военных и боевых организаций, — объяснил Калинин.
— Ух ты, в с е р о с с и й с к а я!
— А ты что, не знал?
— Так ведь в наши леса почта не ходит!
— Это верно. Тем более — наша.
— А как там симцы? Суда еще не было? — помолчав, спросил Гузаков.
Боевики быстро переглянулись.
— Симцы твои живы и здоровы. Кое-кого уже освободили. Остальные ждут суда.
— Алеша Чевардин жив?
— А что с ним станется!
— Так его же тяжелораненым в тюрьму увезли. Неужто поправился наш Алешка!
— Поправился. Далеко сейчас, в безопасности.
Михаил опять недоуменно уставился на уфимцев.
— Алексей в тюрьме. Вы с кем-то другим его путаете.
— Это Чевардина-то? Ну да, его спутаешь! — загоготали боевики. — Пока через окно тащили, навек запомнили.