Бессмертники — цветы вечности
Шрифт:
— Об окончательных выводах, господин полковник, говорить пока рано, однако, насколько позволяют судить уже имеющиеся материалы, с той или другой степенью уверенности можно прийти к следующему суждению…
— Ох, Леонтьев, Леонтьев, — сморщился за столом полковник, — вам бы с таким лексиконом не жандармом, а адвокатом служить. Давайте-ка без этих виляний и ухищрений, терпеть не могу этого дурацкого языка!
— Виноват, господин полковник, но…
— Продолжайте, как умеете, бог с вами. Слушаю.
«Вот так всегда, — пожалел себя обиженный ротмистр, — только начнешь мысль развивать, а тебя —
Далее он говорил не столь блестяще, но более уверенно.
— В том, что собрание было, никаких сомнений нет. Кстати, инженер Беллонин этого и не отрицает. Характер его тоже ясен, но было бы куда лучше, если бы я смог допросить ораторствующего на подобных предвыборных собраниях Трапезникова. К вам, господин полковник, его, очевидно, уже доставляли?
О Трапезникове он напомнил с умыслом, хотя отлично знал, что этот человек по-прежнему неуловим. Видя, какую кислую мину состроил при этом имени его начальник, ротмистр почувствовал себя в какой-то степени отомщенным и продолжал уже в более приятном настроении:
— Конечно, без Трапезникова многое остается неясным, так как Беллонин никого из присутствовавших у него на квартире не знает. Сам он, к слову сказать, человек вполне порядочный и глубоко раскаивается в своей ошибке, что и просил вам передать.
— В чем он видит свою ошибку?
— В том, что не знал порядка проведения предвыборных собраний и нарушил закон.
— И вы верите этой сказке?
— Да, я испытываю к нему чувство доверия, господин полковник. Во-первых, человек интеллигентный, уважаемый, во-вторых, бывший офицер, участник войны с Японией…
— Ну, батенька мой, это не аргумент! — прервал его полковник. — С этой войны многие нижние чины и офицеры вернулись революционерами… Однако, продолжайте, я слушаю.
— Что касается арестованных женщин, то все они вне всякого сомнения социал-демократки и на тайном собрании присутствовали. Правда, пока это лишь умозрительное заключение, так как неопровержимых улик нет, а пристав Ошурко не удосужился захватить их непосредственно в квартире. Сами они, и прежде всего известная вам Бойкова, свое участие в собрании и принадлежность к партиям категорически отрицают.
— А вы хотели бы, чтобы они сами вам во всем признались? С настоящими революционерами такого не случается. Что, кстати, обнаружено у них по обыску?
— У Бойковой — три брошюры тенденциозного характера. У Мутных — политическая библиотека из сорока девяти названий. У Бычковой — одна сомнительная рукопись.
— Да, не густо… А о мужской части арестантов что скажете, ротмистр?
— О Беллонине я уже сказал. Из уже известных управлению личностей имеется один Трясоногов. Остальные — молодые рабочие семнадцати-двадцати лет. Есть один беспаспортный бродяга… Словом, Ошурко тут явно перестарался, похватал кого надо и кого не надо.
— А кого, на ваш взгляд, было н а д о, ротмистр?
— Прежде всего т о г о с а м о г о Трапезникова, господин полковник.
— Мда… ищет полиция сего оратора, ищет… А пока прочтите-ка, что она ответила на мой запрос. Это вам пригодится.
А р е с т а н т с к о е
С е к р е т н о
17 февраля 1907 г.
№ 184
В
В отношение от 14 сего февраля за № 767 имею честь сообщить, что Владимир Федоров Трясоногов, Лидия Ивановна Бойкова и Надежда Исакиевна Бычкова, насколько мне известно по агентурным данным, принимают деятельное участие в местной группе социал-демократов и вообще личности крайне неблагонадежные в политическом отношении. Что же касается Тимофея Шаширина, Игнатия Мыльникова, Валентины Мутных, Николая Беллонина, Петра Литвинцева, Ивана Ильина и Василия Сторожева, то они до дня задержания 4 сего февраля ни в чем не замечались, причем некоторые из них полиции совершенно не известные.
Леонтьев прочел ответ пристава и опять почувствовал себя уязвленным.
— Не понимаю вас, господин полковник, для чего вы обратились по этому случаю к заведующему у г о л о в н ы м, — он специально выделил это слово, — розыском, если я вам сейчас толкую то же самое. Только поточнее его. Не буду скрывать, мне это неприятно.
— Для пользы дела, батенька мой, для пользы дела, — примирительно пропел полковник. — Стало быть, личности всех установлены? Что предполагаете делать дальше?
— С женщинами и Беллониным вопросов нет. К ним можно будет вернуться, когда отыщется Трапезников или начнет давать правильные показания кто-нибудь из рабочих. Среди последних может быть кто-то из тех, кого пристав Ошурко считает часовыми собрания. Возможно, это Трясоногов, возможно…
— Тот самый беспаспортный бродяга? Как его, кстати, зовут?
— Петр Литвинцев, господин полковник.
— Возраст?
— Двадцать шесть лет.
— Бывалый, поди, человек? И говорун?
— Совершенно верно: и бывалый, и говорун… Как вы догадались? — искренне удивился Леонтьев.
— Опыт подсказал, опыт! И еще опыт гласит, что именно среди таких тертых да бывалых прежде всего и нужно искать настоящих революционеров. Что может семнадцатилетний полуграмотный мастеровой? Ему и двух слов связать непосильно, не то что жандармскому ротмистру зубы заговаривать. Подумайте над этим, Иван Алексеевич. И пока я с ним не встречусь, никаких решений о нем не принимать. Никаких, понятно?.. Кстати, как, бишь, его зовут?
— Петр Литвинцев, господин полковник!
Глава двадцать вторая
В общей камере на появление Литвинцева никто не обратил особого внимания, и, заняв свободный уголок на необъятно широких нарах, он тут же лег. Был уже вечер, маленькая лампочка под высоким потолком камеры светила в треть накала, чужие незнакомые люди, каждый из которых был занят самим собой, тоже укладывались на ночь, и то, что все они были такими незнакомыми и такими погруженными в свои собственные несчастья, создавало иллюзию почти полного одиночества. Во всяком случае они не отвлекали его пустым праздным любопытством, не занимали ненужными разговорами или бесполезными жалобами, не мешали думать.