Бессмертники — цветы вечности
Шрифт:
Кибардина Литвинцев еще застал здесь, но обстоятельно поговорить не удалось: получив явку куда-то в другой город, тот срочно покидал Уфу. Думая о нем, Петр вспоминал братьев Черепановых, Накорякова, Ивана Кадомцева, Михаила Гузакова, Ивана Артамонова… Где они сейчас? Чем заняты? Не нужна ли им его помощь?
О них он расспрашивал долгими осенними вечерами за горячим самоваром или сидя в окружении товарищей в теплой и уютной бане, излюбленном месте их неспешных дружеских бесед и собраний. Здесь он узнал, что Черепановы «еще здоровы», что Накоряков успешно съездил на съезд партии и теперь мотается по всему Уралу, пропагандируя
Его интересовало все. Он от души радовался успешным операциям боевиков, остро переживал неудачи, еще и еще раз расспрашивал о решениях съезда относительно боевой деятельности партии. В создавшихся условиях он еще мог смириться с резолюцией «тридцати пяти», но о всеобщем роспуске дружин и слышать не хотел. Решение уральских комитетов — другое дело, с ним он был согласен целиком: все отряды, которые лишь компрометируют идею народного вооружения, распустить, а сильные, надежные, составляющие со своими партийными организациями одно неразрывное целое, укрепить еще больше с перспективой новой, еще более могучей революции, в неизбежность которой он верил неколебимо.
Очень хотелось обменяться мыслями с теми, кто сам присутствовал на съезде, слушал и беседовал с Лениным, с теми, в чьих руках теперь находится судьба боевых организаций Урала. Он ждал нового паспорта с тем, чтобы сразу же выехать в Златоуст, где, как удалось установить его друзьям, находились Кадомцев и Гузаков. После разговора с ними все станет ясно, и тогда он опять возьмется за работу: или здесь, в Уфе, или где-то поблизости на Урале.
Вскоре ему доставила другой паспорт, на этот раз на имя уфимского мещанина Василия Федоровича Козлова, по профессии электротехника, двадцати лет. Вместе с документом и небольшой суммой денег комитет передал распоряжение немедленно выбраться из Уфы и обосноваться в Саратове.
— Почему в Саратове? — недоумевал он. — Почему не на Урале? Ну, если не в Уфе, то в Златоусте, Екатеринбурге, Перми?.. Почему не на Урале?
За год, что он прожил здесь, Урал стал ему дорог, и уезжать не хотелось. Уговоры товарищей, что это делается ради его же безопасности, лишь раздражали. Он всей душой рвался к делу, от которого был так долго оторван, а о безопасности в революции могут рассуждать только господа меньшевики или мягкотелые интеллигенты, при одном упоминании о виселице падающие в обморок!
— А может, это и не на долго, товарищ Петро? — щуря за очками светлые близорукие глаза, тихо сказал Володя Густомесов. — Мы еще с вами поработаем, вот увидите. Есть у меня для вас одна идея, думаю, понравится. В другой раз помозгуем вместе… Я уверен…
Этот тихий дружеский голос, эта простая, идущая от сердца убежденность, этот скромный белокурый мальчик, чьи умные руки не знали ни страха, ни усталости, подействовали на Петра больше всяких уговоров и настойчивых разъяснений. Кроме того, он хорошо знал, что такое приказ, и все равно выполнил бы его даже против своей воли.
Теперь предстояло выбраться из Уфы. Боевики, опекавшие его в доме Калининых, сообщали, что его ищут всюду, что речные пристани, железнодорожный вокзал и ближайшие к городу разъезды и станции кишат шпиками и переодетыми полицейскими. Уезжать в таких условиях было невозможно, но и задерживаться в Уфе — тоже, потому что дом Калининых уже начал привлекать
Стали строить и обсуждать различные планы. Находчивая Александра Егоровна предложила на виду у всей улицы сыграть свадьбу своему дорогому племяннику. Не известно, был ли на самом деле у нее племянник, но существа дела это не меняло. Обсудив с сыном и его друзьями этот «маневр», пригласила его самого, увлеченно рассказала о задуманном, заранее посмеялась над тем, как ловко проведут они уфимскую полицию, шутя, пообещала найти невесту посговорчивее да покрасивей. Посмеявшись вместе с ней, он не стал возражать, и работа закипела.
Когда все необходимое для фиктивной свадьбы было готово, поехали за невестой. Каково же было его удивление, когда под веселую воркотню Егоровны в горницу вошла… Варвара Дмитриевна, товарищ Варя! Удивление сменилось радостью, каким-то светлым, невообразимым предчувствием, и с этой радостью, с этим смешанным чувством восторга и предчувствия он поспешил ей навстречу. Она, по-видимому, переживала примерно такое же состояние и, вся сияя, как девочка, кинулась к нему в объятья.
Товарищи все это приняли за должное — играть так играть! — и дружно уселись за столы.
Весь день в доме Калининых на Средне-Волновой улице звучали песни, звенела гармонь, произносились самые искренние пожелания добра и счастья молодым, их детям и детям их детей.
Заглянувшие на шум соседи ушли, вполне удовлетворив свое любопытство и выпив по стакану-другому доброго вина. В толпу ребятни щедро летели предусмотренные обычаем медные деньги и горсти сладких, в красивых обертках, конфет.
Все вокруг кипело, радовалось и пело, как на настоящей свадьбе, и никто из друзей даже не догадывался, что так оно и есть, что свадьба и в самом деле самая настоящая, трижды радостная и трижды желанная. А сами они уже знали это, чувствовали это. По горящим ли глазам, по счастливым ли лицам друг друга, по тому ли необъяснимому и горячему предчувствию, но знали, что для них это не игра, что это серьезно и навсегда.
С этим чувством их и унесла стремительная тройка, специально нанятая для этого случая. И оно, это чувство, не обмануло их.
Благополучно выбравшись из Уфы, тройка довезла «молодых» до пароходной пристани верст за двести от города, где ямщик купил им билеты до Саратова и тепло распрощался со своими пассажирами.
…Пароход шел вниз по реке. Литвинцев стоял на палубе и, облокотившись на перила, задумчиво смотрел на закипавшую у борта тяжелую темную воду, на медленно проходившие рядом встречные пароходы и баржи, на неоглядный водный простор, слабо очерченный смутно видневшимися в густевших сумерках берегами.
— Волга… Уже Волга…
Папироса в руке его догорела и погасла, и он закурил другую. От резкого северного ветра и речной вечерней сырости становилось прохладно, но он не уходил. Ему хорошо было здесь одному. Все тут — и эта огромная пустынная палуба, и этот бескрайний простор с редкими трепетными огоньками на далеких берегах, и это медленное, порой почти совсем не различимое движение, и это небо над головой, тоже такое бескрайнее и пустынное, — все располагало к спокойным неспешным размышлениям, к сосредоточенно-грустным раздумьям о пережитом, будило память и рождало мысли, такие же простые, спокойные и понятные, как и все вокруг.