Бесстыдница (Эксгибиционистка)
Шрифт:
– Да, ты предупредила по телефону, что интересуешься Мерри. – Мередит откинулся на спинку стула, улыбнулся и слегка встряхнул головой – его знаменитый и совершенно естественный жест – и сказал:
– Это очень непростой вопрос. Мне было бы трудно ответить на него любому журналисту. Тебе же… Господи! Нет, это невозможно.
– Что ты имеешь в виду?
– Никакому журналисту отвечать на этот вопрос я бы не стал. Другу это должно быть ясно.
– А другу-журналисту?
– Это зависит от того, насколько он мне друг.
– Насколько ты сам хочешь. Настоящий друг.
– Что же, придется
– Ты считаешь, что это рискованно?
– Нет. Но ты понимаешь, почему я так говорю. Я не смог стать настоящим отцом для Мерри. Да что там настоящим – хоть каким-то отцом. Впрочем, девочка может обойтись без отца. Многие девочки растут без отцов. Но в таком случае у девочки должна быть хорошая мать. Я же даже этого ей не дал. Ты же помнишь, из-за чего мы порвали с Элейн. Это было почти на твоих глазах. Можно даже не напоминать. И тот другой раз, с Карлоттой…
– Да, – тихо сказала Джослин. – Я помню.
– Что я могу сказать? Имею ли я право даже рассуждать на эту тему? Жаль только, что именно ты готовишь эту статью.
– Да, я уже об этом думала, – созналась Джослин. – И довольно долго. Только пришла к выводу, что, откажись я, они поручили бы это кому-то другому.
– Да, пожалуй, ты права.
– И все же, что ты думаешь? Я спрашиваю как друг.
– Хорошо, – кивнул Мередит. – У Мерри довольно трудная судьба. Как, впрочем, и у меня. И многих других. Но я все же ощущаю свою ответственность за нее. Поэтому ее решение связать жизнь с кино… словом, оно меня и радует и огорчает.
– Почему?
– То, что она выбрала кинематограф, означает, что… между нами есть близость и взаимопонимание. И это меня, естественно, радует. Я благодарен ей за то, что она сохранила хоть какие-то чувства по отношению ко мне.
– Ты сказал, что ее решение тебя еще и огорчает.
– Да. Конечно, и огорчает тоже. Я же знаю, что такое жизнь в кино. Чего от нее можно ожидать. И я знаю, что надежды Мерри на то, чтобы обрести счастье, довольно призрачны. Себя мне, конечно, не жаль. Я сам выбрал эту дорогу, заключив сделку с дьяволом. В чем-то преуспел. Что-то потерял. Но когда начинаю думать о дочери, то понимаю, что именно того, чего я ей больше всего желаю и о чем мечтаю, у нее не будет. Я тоже был всего этот лишен.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Джослин.
– Трудно сразу сказать. Можно составить целый список. Прежде всего, конечно, семья. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Не просто сама семья, но сопутствующая ей жизненная стабильность. Возможность повзрослеть а состариться в кругу близких людей. Понимаешь?
– Но при чем здесь кинематограф? – переспросила Джослин. – Ведь не только у людей, связанных с кино, возникают трудности с семьей. Многие, очень многие лишены семьи и стабильности. Даже родственных корней. Я знаю.
– Да, я понимаю. Но в мире кино это более распространено, так что, избери она другую профессию, все могло бы сложиться иначе.
– Возможно, – сказала Джослин.
– Помню, о чем я мечтал, когда малышка только появилась на свет. Но все сложилось совсем не так. Я помню все, что тогда случилось. Ты, конечно, не виновата. Вина лежит только на мне. И еще на Элейн, частично. Но Мерри-то ни в чем не виновата.
– Да, ты прав.
– Знаешь, теперь я уже
– Я тебя прекрасно понимаю. Сегодня в студии, наблюдая за Мерри и вспоминая… нас, я вообще ощутила себя старухой. С тобой мне куда приятнее.
– Как она тебе понравилась?
– Трудно сказать. Ты же знаешь, как это делается. Снимают такими крохотными кусочками.
– Да, я знаю.
– Кстати, вспомнила. Она снималась в полуобнаженном виде для европейского проката. Я хочу спросить тебя уже как журналист: как ты это прокомментируешь?
– Для меня это несколько неожиданно. Позволь подумать… Ты могла бы написать, что раз Кляйнзингер считает ее достаточно взрослой для такого рода сцен, то она, должно быть, и впрямь достаточно взрослая, чтобы принимать подобные решения самостоятельно. Да и что тут такого? Кляйнзингер – самый безобидный старый волокита во всем Голливуде!
– Я знаю, – кивнула Джослин. – Но должна была задать тебе этот вопрос.
– Ну что, с работой покончено?
– Да.
– Отлично. Выпей еще вина.
– Спасибо.
Джослин пристально посмотрела на него, пока Мередит наливал вино – сначала в ее бокал, а потом в свой. Мередит был по-прежнему красив. Черты лица были, пожалуй, помягче, чем у Гарднера, но Мередит казался от этого еще привлекательнее. Причем возраст его только красил. Появившиеся морщинки делали его облик интереснее и благороднее, чем в самом начале карьеры.
– Я хотела попросить у тебя прощения, – сказала Джослин.
– За что?
– Я знаю, что ты меня не обвиняешь. Ты справедлив и благороден. Но прежде мне это и в голову не приходило. Теперь же, когда ты про это сказал… Да, ужасное совпадение…
– Что именно?
– То, что случилось тогда с нами. И как случившееся отразилось на судьбе Мерри.
– Не стоит об этом думать, – произнес Мередит. – Мы же не хотели причинить ей боль. Как сказал Шекспир? «Но боги правы, нас за прегрешенья казня плодами нашего греха». [23] Хотя не всегда выходит именно так. Нам так просто привычнее думать. В той же пьесе он выразил это иначе, более жизненно. «Как мухам дети в шутку, нам боги любят крылья обрывать».
23
Шекспир. «Король Лир». (Пер. Б. Пастернака.)
– Мне, кажется, это уже звучит не столь зловеще.
– Нет, наоборот. Так, во всяком случае, я считаю. Ты только подумай немного над этими строками, и ты поймешь, насколько мы все беспомощны, бессильны и одиноки.
– Мне вовсе не одиноко тут с тобой.
– Возможно, – согласился Мередит. – Даже в нашем безумном мире выдаются порой спокойные минутки. Не хочешь бренди с кофе?
Чуть поколебавшись, Джослин ответила:
– Хочу, но предпочла бы, чтобы мы поехали ко мне.
– Увы, не могу.