Без черемухи
Шрифт:
Он несколько времени сидел, опустив голову, и нервно покачивал носком сапога, как будто он вдруг почувствовал себя чем-то задетым.
– - А ведь я все-таки ему не дядя,-- сказал Александр, прикусив губы и не поднимая головы,-- как-никак, я тоже имею к нему кое-какое отношение...
– - Очень небольшое,-- возразила я,-- во всяком случае, не такое, о котором ему приятно будет узнать, когда он вырастет.
Он покраснел и, ничего не возразив, сухо спросил:
– - Когда же ты думаешь уехать на свою новую (он замялся)... на новую работу?
– -
В его лице что-то дрогнуло, как будто он не знал, что я хочу этим сказать.
– - Ты, может быть, пришлешь мне свой адрес?-- спросил он несмело. В ожидании ответа, не поднимая головы и опять прикусив губы, он чертил сапогом полукруг по песку.
Я ответила не сразу.
А он, истолковав, очевидно, мое минутное молчание, как отказ, сейчас же, покраснев, добавил торопливо:
– - Мне просто не хотелось бы терять тебя из вида...
– - Да нет, зачем же,-- ответила я.
Мы распрощались, так как ему нужно было с первым же поездом уезжать к месту работы.
Я попрощалась с ним с искренней сердечностью, но почему-то даже не спросила, увижу ли я его еще раз.
А он, задержав мою руку в своей, испытующе близко смотрел мне то в один глаз, то в другой, как будто хотел найти во мне что-то, кроме той спокойной, дружеской улыбки, с которой я смотрела на него.
Наконец, он крепко, как мужчине, сжал мне руку и, ничего не сказав, медленно пошел, не оглядываясь.
А я вернулась домой.
Я жила целый вечер впечатлением этой встречи и все думала, хорошо ли я поступила. Я не знаю... Но я совершенно не чувствую беспокойной раздвоенности и тоскливой пустоты одиночества после его отъезда, а ощущаю необъяснимую крепость жизни в себе, внутреннюю полноту и свободу.
ХОРОШАЯ НАУКА
Этюд
В понедельник все были несколько взволнованы неожиданным событием: в соседней слободке в ночь на воскресенье зарезали в саду четырех человек.
– - Прямо почем зря стали резать,-- сказал кузнец, прибежавший из своей кузницы в фартуке и валенках послушать, что рассказывали два Митьки, как всегда первые принесшие это известие.
– - Да за что же они их, ироды?
– - сказала, всплеснув руками, старушка Аксинья.
– - Сад им общество сдало восьми человекам, да промахнулось,-- сказал рыжий Митька,-- взяли с них 300, а там яблок-то оказалось на большие тыщи, ну и испугались, что те много пользуются...
– - ...Надумались было отнять сад, либо надбавить цену,-- вставил черный Митька, а те говорят: раньше чего глядели? И ружья наставили на них. Ну те отступились, а ночью пришли да четырех и прирезали.
– - Ловко!
– - крикнул Андрюшка, сбив картуз назад с вьющегося расчесанного вихра.
На него оглянулись.
– - Чего ты, домовой? Ай уж ошалел совсем, прости, господи...-- сказала старушка Аксинья, держа на груди руки под холстинным
– - А что ж!..-- сказал Андрюшка и, сплюнув, отошел в сторону.
– - До чего озверел народ, господи, батюшка.
– - Прямо звери дикие. Ему теперь за копейку ничего не стоит человека зарезать.
– - Мудрость какая,-- сказал Андрюшка, сев в стороне на бревно.
На него не обратили внимания, только Аксинья повернулась к нему, что-то хотела сказать ему, очевидно, сильное, потому что у нее дрожали губы, но потом с гневом отвернулась, ничего не сказав.
– - Прежде, бывало, человечью кровь пролить хуже, чем самому умереть,-- сказал старик Софрон.
– - Прежде -- страсть,-- кузнец старый нечаянно пристрелил человека и на суде его оправдали, а бывало, идешь мимо него, глянешь,-- и даже жутко как-то станет: человека у_б_и_л. И так с ним до смерти осталось: вроде, как печать какая...
– - Да, да,-- сказала старушка Аксинья, покачав головой,-- и сделался он после того какой-то нехороший, вроде, как с лица потемнел и все больше молчал. Наша Марковна поглядела на него,-- "не жить, говорит, ему,-- думы замучают"... Так и помер.
– - Смерть пришла, вот и помер,-- сказал кто-то из молодых.
– - То-то вот, страху перед кровью нет.
– - Удивление,-- сказал Фома Коротенький,-- и ведь люди те же, а поди...
– - Я про себя скажу,-- заметил солдат Филипп,-- прежде, можно сказать, боялся курицу зарезать. Как объявили войну, ну, думаю, пропал, кровь пролить придется.
– - Об чем толкует...-- проворчал опять Андрюшка и, усмехнувшись, сплюнул, сидя на бревне.
– - Бывало на ученье,-- продолжал Филипп, насыпая на оторванную бумажку табаку из кисета,-- повесят чучело,-- немца изображает,-- коли, говорят, его... кричи ура и коли...
– - Что ж немец-то не человек, что ли...-- сказала старушка Аксинья.
– - Да, вот закричишь ура,-- продолжал Филипп, оглянувшись на Аксинью,-- побежишь, двух шагов не добежишь, подумаешь, что живого человека будешь так-то колоть,-- руки и опустятся. Народ в церковь идет, у людей праздник, а мы, как очумелые, бегаем, орем и штыком ткаем. Когда народу много, еще ничего, а когда один бежишь, а все смотрят, так словно стыдно чего-то.
– - С непривычки...
– - Кто ее знает... Ну, потом-то обошлись и ничего,-- ткаешь за мое почтение, бывало.
– - Приучили. Мы тоже так-то,-- сказал Захар с нижней слободы,-- стоя в распахнутой поддевке и сапогах,-- уж на что я... и то спервоначалу страшно было, особливо, когда в атаку шли. А у нас ротный,-- образованный такой был,-- ну, дай бог ему здоровья, научил: ты, говорит, когда бежишь, к_р_и_ч_и, что есть мочи, и глаза выкатывай, как ни можно больше.
– - Вот, вот. Это первое дело,-- сказал Филипп, раскуривая от Федоровой трубки свернутую папироску.-- Потом-то и мы доперли. Бывало, бежишь, а сам зенки выкатишь и орешь, что есть мочи, ура. Тут уж ничего не чувствуешь, вроде как самого себя заглушаешь.