Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину
Шрифт:
– Шу, Витек, птычки жалко?
– не поворачивая головы, произнес, похожий на капитана Нэмо, старшина.
Я не ответил. А чтобы этот кусок не видел моих тюхинских слез, я снял со Щипачева его служебные окуляры, а поскольку там, под окулярами, оказались широко распахнутые, как у всех здешних покойников, сияющие глазищи - совершенно, скажу я вам, человеческие - я перекрестился и, повторяю, чтобы он, макаронник, не видел, как я плачу, надел черные очки на глаза, и взглянул через них на самый красивый Город всех миров и народов
– Ну шу, усе понял, Тюхын? И нэчэго тут жалэть, и знаешь пучэму?.. Путуму шу нуга усе это!
– Ну... нуга?!
– Эта, рудувуй Мы, кугда у тэбя нугу в гуспытале утымут, а уна усе равно булыть!
Я растерянно озирался вокруг, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. Я, как Ричард Иванович, щупал воздух и ровным счетом ничего не понимал. Наконец, не выдержав, я сорвал с окаянных глаз своих это спасительное оптическое приспособление, с помощью которого можно было отрешиться от всего: от войны, от смертей, от дорогого товарища старшины...
– Да что ж вы за люди за такие!
– ослепнув от зарева пожарищ, горестно вскричал я.
– Вы только посмотрите, посмотрите, Иона Варфоломеевич! Или... или у нас тоже нету сердца?!
– Ушибаешься!
– нахмурился товарищ С. и, сунув руку за пазуху, вытащил что-то ярко светящееся, с электрическую лампочку величиной.
Нет, все-таки не зря где-то в глубине души я всю жизнь уважал его. Товарищ старшина Сундуков походил теперь на Данко. И я устыдился горячности своей и, переживая, переломил очки надвое.
– Хвантом усе эта!
– сказал товарищ старшина.
– Нэ жизнь, а цырк-шапыто, а умэсто Буга у ных - Эмыль Кыо!
– Мадула у них вместо Бога!
– прошептал я и товарищ старшина, услышав это имя, скрежетнул челябинскими челюстями, которыми однажды на учениях он на моих глазах перекусил танковый трос.
Прикурив от сердца, товарищ старшина бережно вставил его обратно в грудь и, хмуря брови, сказал:
– Усе тут ыллузия - и дума, и вулыцы... И нэбо... И жысь!..
– А смерть, смерть - тоже иллюзия?
– дрогнувшим голосом вопросил я.
– У самуе яблучко!
– Постойте, постойте!.. А Даздраперма Венедиктовна, а ее приказ доставить меня, Тюхина, в Штаб?..
– А прыказ, рядувуй Мы, ун и в грубу - прыказ, а Даздрасперма Вэнэдыктовна Пэрвая - нэпусрэдствэнная муя начальныца!.. Еще вупрусы есть?.. Тугда прыгутувься, я сэйчас утключу гравытационную защыту, а ты прыгать будешь!.. Да нэ на вулыцю, а ку мнэ!
И тут Иона Варфоломеевич Сундуков чикнул какой-то штучкой на своем, напоминавшем трибуну партсобрания, пульте управления Кораблем (пуК), трасформаторное гудение оборвалось, рдяное облачко, окружавшее летающий аппарат исчезло. "Ну же, чего рут руззявил!" - махнул рукой товарищ старшина и я, Тюхин, прыгнул.
Ничего такого сверхъестественного не произошло. Я, правда, малость поскользнулся, ударился
– Кутурый час?
– спросил тот, кого я, придурок, чуть не принял за Сталина.
Я вытащил роковые часы и отщелкнул золотую крышечку с гравировкой.
Вот эта секундная пауза - он, задумавшись о чем-то, спросил, я глянул на циферблат и уже открыл было рот, но вздрогнул - это как это?
– зажмурился, встряхнув головой, снова посмотрел, более того, даже пересчитал на всякий случай цифры на циферблате, и когда подтвердилось, а подтвердился тот странный факт, что часовых делений на часах было не дв
Глава двадцать первая У дымящейся воронки в чистом поле
Всего переломанного, меня подобрала вездесущая хлопотунья Перепетуя. Очнувшись, я обнаружил себя в котельной, на куче ветоши. Подмигивала коптилка. На бетонном полу валялись пустые бутылки из-под фиксажа.
Перепетуюшка при ближайшем рассмотрении оказалась не такой уж и старой. С последней нашей встречи на трассе факельного забега она заметно вымолодилась, обзавелась зубами и даже, в некотором смысле, похорошела. Заметив, что я пришел в себя, спасительница моя облегченно вздохнула:
– Очухалси, сокол сталинский! Ну, слава Развратной Засыпательности! Гипосульфитику хошь?..
Вздрогнув, я впал в тревожную задумчивость.
Что и говорить, положеньице было аховое! Сочетаться морганатическим браком с заминированной дурой Даздрапермой я не желал. Даже сама мысль об этом мне, вернувшемуся из Задверья убежденным марксэнистом, казалась кощунственной. Уж на этот-то раз поступаться принципами я не собирался.
Что сотворили бы со мной, попадись я в их лапы, Мандула с Кузявкиным - об этом и подумать было страшно!..
Про старшину Сундукова, героически погибшего товарища, доверие которого я так преступно не оправдал, я старался даже не вспоминать.
Куда ни кинь - всюду светила "вышка".
Очами души увидел я изувеченный купол архитектурного шедевра и застонал. Отзывчивая Перепетуя склонилась надо мной. На левой ноздре у нее была волосатая бородавка. Вместо глаз пивные пробки. Нетерпеливая рука мышью забегала по моему израненному телу.
– Ты мне лучше пяточки почеши!
– добрея, сказал я.
– А ты мне спинку!
– жарко дохнула она.
Так мы с ней - душа в душу - и перекантовались всю зиму.
Обуревали мысли. Когда Перепетуя уходила и по котельной, наглея, шастали непонятно откуда взявшиеся в Тартаристане крысы, я, сидя у каганца, думал.
Во-первых - эта лишняя, тринадцатая циферка на часах. Она ведь появилась после вторичной телепортации из "фазенды". Что сие значило и чем было чревато для меня, особенно в том свете, что часы остановились на без тринадцати тринадцать - об этом я не имел ни малейшего понятия.