Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину
Шрифт:
Спутник всполошился:
– Да что ж вы такое говорите?! Ведь до Сосновой Поляны - топать и топать!..
– И побежал, побежал по следам, шуруя бамбуковой палкой, чуткий, почти уже родной.
Вспыхнуло! Ударило по обоим ушам сразу, взметнув ошметья!..
Когда Тюхин приблизился, снег в дымящейся воронке еще шипел. Тюхин, на котором лица не было, поднял тлеющий лоскуток серой, в рубчик материи и, глядя на него невидящими глазами, прошептал:
– А вот теперь уже точно - финита, дамы и господа!..
Глава двадцать вторая Там, вдали за рекой...
Короткими перебежками, марш-бросками, ползком по-пластунски через пятно радиации в 500 кюри! Исхудал, истер
А пока добрался до Литейного, уже и снег согнало, и листва, мельтеша, повзлетала на тамошние дерева, зашуршали, зашелестели, приветливые, как покойный Щипачев: "Проздравляем вас, товарищ Тюхин, с успешным преодолением!..".
Чего? Линии фронта?.. жизни?..
В Городе было пусто и мерзостно. Обнажившиеся руины ужасали, как пьяная, с разинутым ртом, поблядушка, из-за которой он посыпался на кой черт пеплом. Смердело военной химией. По ночам шастали крысы, перемигивались сияющими глазами, пересвистывались азбукой Морзе.
Босой, в изодранной пижаме, Тюхин, озираясь, шлепал по лужам, куда несли ноги, а несли они его, как нетрудно дагадаться, в Смольный, только не к этой, как вы, должно быть, подумали, кувалде, а на ковер к Народному Герою товарищу Сундукову: так, мол, и так - рядовой Мы за получением заслуженного наказания прибыл и с глубоким прискорбием докладывает...
Господи, Господи!.. Так бы и дезинтегрировал самого себя!
Был листочек на стене. Тилипавшийся на ветру, пожелтевший уже рескриптец Даздрапермы первой, в коем она, гаубица несусветная, Божьей милостью жаловала героическому старшине, "заступнику Нашему и Наших подданных" - титул Великого Князя. "Ну вот и здесь опоздал, - горестно констатировал изучивший бумаженцию Тюхин, - хотя, оно конечно, - два Великих Князя в одной литературе - уже перебор, но то, что и тут дал маху - обидно!.. Так что - спите спокойно, Ваше Сиятельство, ни К. К., ни И. С.
– Вам не соперники!.."
С этой мыслью и шел. А еще припомнился вдруг ни к селу, ни к городу случай из невозможного, как сон, прошлого, а попутно, оттеснив его, другой, совсем недавний, когда он вышел на сцену милицейского клуба, слегка подшафе, но вполне уверенно и, дунув в микрофон, огласил название нового цикла стихов: "Из детства". И полный золоченых ментов зал так и притих, и долго еще Кондратий Комиссаров диву давался в писательском кафе: "Нет, это надо же!
– вышел, понимаешь, на праздничную аудиторию, этак, понимаешь, обвел взором, диссидент котельный, и с вызовом, с издевочкой: "Пиздец вам!"... Так вот, вспомнилось вдруг Тюхину, и опять же повторяю непонятно в какой связи, как он, сопля еще зеленая, в новых штанцах об одной бретелечке вышел на коммунальную кухню и на вопрос соседки Софьи Казимировны: "Ну, Витюша, где был в Москве, что видел?", тоже ничего себе отмочил: "Был в мавзоленине, видел неживого трупа!".
И Тюхин поддал ногой противогазную коробку и подумал о том, что смерть, хоть и не прекрасна, но тоже кое в чем - удивительна, елки зеленые, ибо мертвые подчас и впрямь живее некоторых живых. И наоборот! "И это говорю вам я, - подумал Тюхин, - новый свидетель и очевидец! Слышите, Константин Петрович?.."
И опять она взлетела - попавшаяся под ногу жестянка, забрякала по кирпичам. И Тюхин дунул в кулак, как в микрофон, и громко, с выражение процитировал: "Октябрь уж наступил!..". И наступил босой пяткой на что-то острое, и сам себя окликнул красногвардейским голосом: "Стой, кто идет! Пароль?". "Вся
– Весь вопрос - каким?
– невесело уточнил он вслух.
– Точнее, чьим?..
– и приметил еще одну листовочку - свежехонькую, еще мокрую от клея, на стене Лектория. И привстал на цыпочки, видя свою фотографию, потянулся, дабы сорвать и ознакомиться текстуально, и тут за спиной лязгнул затвор, и кто-то хриплый, до скончания времен прокуренный, гаркнул:
– Та-ак!.. А ну-ка вторую ручку - тоже вверх!.. Выше-выше!.. И кру-у-хом!..
Генералиссимус с гранатометом был долговяз, гимнастерочка на нем топорщилась, погончики без лычек закручивались пропеллером, пилотка была надета задом наперед.
– Да неужто Тюхин?!
– обрадовался дусик.
– И даже не переодетый, не загримированный! Ли-ихо!.. А ну, гад, сознавайся - ты за кого: за мандулистов или за даздрапермистов?.. В глаза! В глаза мне смотри, иуда беловежский! Ну!..
Тюхин подчинился. Угрюмо, исподлобья, как его бывший кумир, непримиримо вперился он пагубным своим взором в еще не успевшие остекленеть салажьи лупала новопреставленного, не моргая, уставился, так в душе и не зафиксировавшийся, ничей - ни кожаный, ни габардиновый, и даже, как это ни прискорбно, ни Божий - воззрился, окаянный, на дусика, как вождь с предсмертного снимка, и несуразный гусек в ХэБэ, молодой еще, необученный - вдруг побледнел, изменился в лице, дрогнул, подернулся дымкой, утратил конкретность, выпал из контекста, то бишь из своего новехонького обмундирования - ап!
– и как не было его, говнюка, только гранатомет брякнулся на асфальт, да форма опала на кирзачи, уже пустая, напрочь лишенная содержания.
Ввиду отсутствия совести, особых угрызений у Тюхина не было. Тут же, на тротуаре - за грудой кирпича - он переоделся. Гимнастерка оказалась великовата, пришлось закатать рукава, а вот сапоги и пилотка пришлись как раз впору. Тюхин застегнул ремень со странной надписью на бляхе "ГОТ МИТ УНС" - и обдернувшись, опять почувствовал себя человеком. "Нет, все-таки верно говаривал Сундуков, - подумал он, поднимая противотанковую пукалку, - не это место красит мужчину, а - сапоги!.."
Вскинув на плечо гранатомет, Тюхин пошел дальше, по проспекту, походившему на ущелье, в кирпичных завалах по сторонам. Сеял дождец. Под подошвами похрустывало стекло. "За-апевай!" - скомандовал, загрустивший по лучшей, по армейской поре своей жизни Эмский. Рядовой Мы с готовностью подхватил. Спели батарейную - про артиллерию, гордость Родины трудовой, про Марусю-раз-два-три-калина... Тюхин, по ассоциации, запутался, сбился со счета, махнул рукой: "Э-э, да чего уж там!..". Вспомнилась вдруг вороночка в чистом поле, еще парящая, в розовенькой оторочке, в разбросанных вокруг ошметьях. Из груди Тюхина вырвалось самое русское из всех русских восклицаний: "Эх!.."
– Но за что, за что?!
– сглотнув комок, пробормотал он, безнадежный, как гитлеровец под Сталинградом. И тут сзади дизель взрыкнуло, хлопнул пистолетный выстрел. Тюхин, сноровисто, как на фронте, упал за ближайшую груду кирпича, а когда осторожно выглянул из-за нее, аж присвистнул от удивления.
По трамвайным путям, отчаянно крутя педали, несся велосипедист в одном нижнем белье и в шляпе. Ричард Иванович, а это был, конечно же он, пытался оторваться от гнавшегося за ним танка, на броне которого восседали два омерзительных андроида в габардиновых плащах - Мандула и Кузявкин. Красномордый диктатор с матюгальником на груди, улюлюкая, размахивал полотняными брюками Ричарда Ивановича. Перекошенный от усердия Кузявкин садил из пистолета по шинам. У Дома старшин и сержантов Мандула подхватился на ноги и рявкнул в мегафон: