Бежала по полю девчонка
Шрифт:
Последнее моё перед школой лето катилось в деревенском приволье, в играх с подружками. Я долго пересказывала им всё, что увидела в большом городе. Что касается купленного мне красивого мячика, то он прослужил совсем недолго: буквально несколько дней. Я играла им без конца, давала поиграть подружкам. Мы весело колотили его об землю, на которой то и дело попадались острые камешки, и последствия этой игры были причиной одного ночного переполоха в нашей семье.
По обыкновению на ночь ставни окон плотно закрывались. Мы спали, когда среди ночи в доме раздался очень громкий хлопок, похожий на выстрел. Обеспокоенные родители быстро вскочили с постелей, включили свет во всех комнатах, всё осмотрели. Папка, несмотря на боязливые протесты
А утром я подбежала к комоду, на котором лежал мой любимый мячик, и вместо него нашла жалкий сморщенный резиновый кружок с осыпавшейся краской. Мячик мой лопнул – такая жалость! Видимо, колотя его об землю с острыми камешками, мы с подружками повредили его поверхность, она истончилась, в ней образовались микротрещины, и мячик лопнул в самое неподходящее время…
После войны жизнь в селе была вовсе не безмятежной и сытной.
Дело в том, что перестали выдавать «американскую помощь» в виде галет, консервированной ветчины, сгущёного молока и чая в необыкновенно красивых жестяных коробках с изображениями негритянок и экзотических пальм. Эти коробки остались в нашей семье навсегда, в них родители хранили разные документы.
Заморские посылки выдавали нечасто, но и они разнообразили наш скудный ассортимент еды. Помню, меня поразила сгущёнка. Выливая её с ложечки в чай, я наблюдала, как белая струйка не смешивалась с чаем, а ложилась на дно чашки разнообразными узорами. Это развлекало меня, и, можно отметить сейчас, значит, не так я была голодна, раз играла во время еды.
Тогда существовала карточная система распределения основных продуктов питания. Я помню, как моя мама – она работала счетоводом в конторе – выреза'ла с больших листов бумаги талончики, на которых было напечатано: «мука», «жиры», «сахар», и затем помечала их фамилиями работающих на шахте «Майская», в том числе и нашей фамилией. Так у нас в доме появлялись мука, серые макароны, жиры в виде маргарина или постного масла, сахар, чаще всего в виде разновеликих кусков, которые надо было колоть на мелкие кусочки резким ударом тупой стороной ножа. Чай пили обычно «вприкуску». Я брала кусочек колотого сахара губами и старалась через него втягивать чай – так было слаще. А однажды мама принесла розовый сахар-песок, видимо, плохо очищенный, да ещё и сырой. Он лежал на тарелочке и, оплывая, шевелился! Это меня напугало. Сахар-то живой!
Нет, во время войны наша семья не голодала. У нас был спасительный огород. А потом завелась и разная живность на дворе в виде козы, овец и – о! – коровы Флюрки. Уход за скотиной целиком лежал на бабушке. Она тоже была героиней труда. Кроме хозяйства, были ведь ещё и мы. С утра до вечера она возилась на кухне и во дворе. Топила печи, кормила нас; когда хворали, лечила по своему разумению отварами, компрессами; сидела за прялкой или вязала нам из толстой овечьей шерсти носки и варежки. Впрочем, сидение за прялкой было для бабушки скорее отдыхом, чем трудом. Как и вязание. Сморит её за этими делами, бывало, сон – она уронит голову на грудь или прикорнёт на полчасика в своей комнатёнке, и снова крутится по хозяйству. Такой хлопотливой я её и запомнила. А родители вспоминаются из тех лет нечасто. Они «пропадали на работе».
В 46-году, первом послевоенном, в не оправившейся от военного лихолетья стране случилась засуха. Нехватка продуктов питания погнала людей из голодных районов в сёла. Стало как-то неспокойно жить. Помнится, как в наш двор забрёл какой-то полоумный измождённого вида старик. Бабушки в это время дома не было, а мы, разная ребятня, играли на кухне. Старик, бормоча непонятное, схватил вдруг нашего Герку, накинул ему на шею верёвку и поволок в сени, но Герка оказался сильнее, оттолкнул его. Мы дружно заорали, а появившаяся наша бабка выгнала старика на улицу.
И
Хлеба не хватало. И у нас хлеб попадал на стол не каждый день. Бабка па'рила в русской печи морковь, свёклу и брюкву. Ох, если бы не огород – туго бы пришлось нам, хоть и трудились наши родители на золоте! Не скажу, чтобы дома ощущался голод, потому что на столе была родимая картошка во всех видах: печёная в мундире, варёная в мундире и без мундира, в виде пюре (слова «пюре» мы не знали, наша бабка называла это блюдо картошинной кашей). А иногда бабушка настрогает картошку пластинками, чуть присолит их и кладёт прямо на чисто выметенную гусиным крылышком чугунную поверхность очага. Картошка пеклась и была для нас чуть ли не лакомством. И Флюрка наша исправно телилась и давала молоко. Натуральное хозяйство выручало, коль государство не могло кормить. И всё же без хлеба что это за жизнь? Помню, моя мама принесла буханку чёрного хлеба, нарезала нам несколько кусков, сказала: «Ну, вот вам пряники!» И мы с радостными воплями «Пряники! Пряники!» накинулись на хлеб.
В конце 1947 года отменили продовольственные карточки. Одновременно власть провела денежную реформу: за 10 старых рублей стали выдавать рубль. Только вот я что-то не припомню ни старых, ни новых денег.
Увы! В нашем деревенском магазине за речкой выбор продуктов и товаров был совсем не велик. Ну там были соль, спички, сатин и ситец нескольких неброских расцветок. Скука в магазине.
Я пошла в школу
1 сентября 1947 года я переступила порог школы как полноправная ученица, но уроки почему-то не запомнила. Наверное, я уже привыкла к школьным порядкам в предыдущий год, то и дело навещая подружку Зойку Конюхову во время переменок. Школа-то была рядом с нашим домом.
Мою первую учительницу звали Александра Тимофеевна, и была она женой директора нашей маленькой школы Павла Михайловича Рохмистрова, и оба они не походили на деревенских жителей. Были это, видимо, представители старой сельской интеллигенции, к ним относились все с большим уважением. Да и вообще учителей в деревнях уважали за их благородное дело. Половина деревенских дедушек и бабушек, в том числе и наша бабка, грамоту в царское время не освоили, в школе никогда не учились, а тут побегает ребятёнок в школу, глядишь – и грамотный становится, и книжки читает не хуже взрослого! А кто научил? Учитель!
Директора мы побаивались. Очень строгим казался, хотя я не помню, чтобы он проявлял эту строгость по отношению к нам. Он занимался своими директорскими делами, непосредственно не касаясь учебного процесса.
Александра Тимофеевна, напротив, была мягкой, доброй, не придирчивой. Но мы её слушались, на уроках сидели тихо. Бывало, какой-нибудь ученичок-малолеток от грубой деревенской пищи громко пукал во время урока. В классе обидный и злорадный смех. Мальчишке стыдно. Александра Тимофеевна не смеялась, говорила:
– Ну что тут смешного? Подумаешь, пукнул. Нюхай, друг, хлебный дух!
И продолжала вести урок как ни в чём ни бывало. И если кто-то действительно бедокурил, шумел и шалил, она тоже не кричала, не ругалась, а просто отсылала нарушителя дисциплины постоять за печку-«голландку». Многим это даже нравилось: за печкой тепло и уютно.
Учиться в школе мне понравилось. Для меня наступил новый этап жизни, появились постоянное дело и забота. Ну сколько можно носиться по селу, порой не зная, особенно холодной зимой, куда себя приткнуть?