Безмолвные клятвы

Райнхолд Конни

– …Лаванды, – опередил его Генри.

Люк открыл глаза и внимательно посмотрел на Генри.

– Да, лаванды, – сказал он. – Надеюсь, у Речел не возникнет дурных предчувствий, когда ты представишь ее своему брату, которого еще немного любишь.

– Слабость, которую я не могу побороть, – проворчал Генри.

Люк всегда был его слабостью и тем самым подчинял его своей воле. Эти два чувства слились воедино, и Генри никогда не мог отделить одно от другого. Он схватил со стола лежавший поверх других бумаг документ и со злостью скомкал, будто хотел смять и уничтожить его содержание. Генри понимал, что

выдержка изменяет ему, но даже не пытался взять себя в руки. Пусть Люсьен видит, что брату не нужна его забота, которая очень напоминает самое обыкновенное предательство.

Выпив бренди, Люсьен выронил рюмку на пол и вскоре захрапел. Генри посмотрел в свою рюмку – там еще оставалось пару глотков. Он поднял ее и тихо произнес тост: «За братьев Эшфорд, за две тени одной души».

Но пить не стал. Он поставил рюмку на стол и расправил смятый лист бумаги – документ, который отныне предопределял его судьбу. И не только его… Длинная ночь подходила к концу, и у Генри от бессонницы и выпитого все плыло перед глазами.

Сквозь шторы начали пробиваться первые лучи солнца. Генри сидел, развалившись в кресле, откинув голову на спинку и глядя, как в камине медленно угасает огонь. На полу валялись документы. Генри пытался их прочесть, но понял только, что он «пьян как боров», как выражались в этом первобытном городе. На столе осталась лежать смятая бумажка с условиями брачного контракта. Генри пробежал глазами текст и бросил листок себе под ноги.

Люк все продумал и рассчитал: выплата денежного содержания в течение пяти лет совместной жизни с Речел Пэрриш, разрешение на пользование наследством по окончании срока, временное проживание в местечке под названием Биг-Хорн Бэйсин и утешение в постели с безродной, но желанной супругой.

Итак, у Генри отныне нет собственных денег, нет будущего, кроме того, которое определил ему Люк, нет выбора, и остается только принять то, что ему предлагают. Принять сейчас, а дальше видно будет…

* * *

Прозвучал ружейный выстрел – первый за этот день. Жизнь здесь начиналась с раннего утра и заканчивалась за полночь, словно жители боялись, что их время остановится очень скоро и без предупреждения.

Люк проснулся – как всегда, быстро и окончательно – и встал с кровати. Одежда была смята, он так и спал в ботинках. Люк снял рубашку и начал умываться водой из кувшина.

– Генри, позвони слуге!

– Твое желание – приказ для меня, – ответил тот, поднялся и, контролируя каждое движение, осторожно дернул шнур звонка.

– Именно так, – произнес Люсьен, не переставая намыливать лицо.

– Будь осторожен в своих желаниях, Люк! Они могут вернуться и преследовать тебя, как призраки.

– Довольно, Генри! Если ты решил меня ненавидеть, делай это молча.

Генри отвернулся и засунул руки в карманы. Ненависть… Сейчас ее дух, казалось, витал между ними в комнате, как проклятье, нависшее над семьей. Генри ждал, что это чувство когда-нибудь приобретет реальные очертания, выйдет наружу и повлечет за собой роковые последствия. Но она пряталась где-то глубоко, и вместо нее Генри ощущал лишь тупую боль в груди, пустоту и одиночество.

Ненавидеть? Если бы так… Но даже сейчас Генри не смог бы объявить Люку многолетнюю войну нравственных принципов. Ненавидеть

брата означало разрушить все, что еще остается в этом мире истинным и добродетельным. Бросить обвинение самой природе. Уж лучше ненавидеть поступки Люка и его доброту, которая почему-то превращала Генри в тень человека.

– У меня нет выбора, Генри.

Тот очнулся. Голос Люсьена, казалось, звучал из другого мира.

– Ты мог бы отдать мне то, что по праву является моим. Моим, Люк! Я достаточно терпел для этого.

Бросив бритву в таз с водой, Люсьен взял полотенце и начал мягкими движениями промокать щеки и подбородок.

– В том-то и дело, Генри, что ты слишком много перенес. Ты забыл, что такое «нормальная жизнь».

– Я еще не потерял память. Я, например, помню, как меня приравняли к племенным быкам со скотного двора Эшфордов.

– Если ты читал документы, Генри, то заметил, что контракт только на пять лет. Дальше – если ты сам этого захочешь. По окончании срока можешь делать, что угодно. А пока будешь тихо жить на ферме и обеспечишь роду Фэрли наследника.

– Понятно…

Генри похолодел от знакомого ощущения: ему снова показалось, что он живой только наполовину, что он только получеловек, что дьявольская сила разрушает его плоть и дух, как жестокий ураган, который проносится над долиной, оставляя после себя мертвые деревья, пыль и безжизненную пустыню.

– Что тебе понятно, Генри?

Генри, еще не переживший отчаяния минувшей ночи, сделал глоток бренди, словно надеясь растворить остаток злобы в своей груди.

– Понятно… – пробормотал он, словно хотел передать брату содержание ужасного сна, который нельзя рассказывать вслух. Генри сделал еще один глоток, чтобы смягчить горечь слов, ощущавшуюся на языке: – Понятно, что ты сделал из меня шлюху.

ГЛАВА 5

Шлюхи рождают шлюх.

Эта фраза, произнесенная Генри в минуту гнева, не давала Речел спать всю ночь. Во сне она слышала его раздраженный голос, видела его негодующий взгляд. Теперь она понимала, почему граф просил ее не рассказывать больше о своем прошлом… никому. Эта просьба скорее напоминала скрытое предостережение. Речел вышла замуж за человека благородного происхождения и теперь боялась, что дала молчаливую клятву жить во лжи.

Она стояла у окна и наблюдала, как двое элегантно одетых мужчин выходят из одной лавки и заходят в другую. Один – ее муж, другой – граф Фэрли. Оба вращались в высшем свете и привыкли брать от жизни все лучшее. Вряд ли дочь проститутки придется им по вкусу. Она слишком многое знала и повидала на своем веку, чтобы быть чистым и невинным созданием, каким они, наверное, желают ее видеть.

Речел вспомнила, как по дороге из Форт-Феттермана человек, которого она считала своим мужем, удивил ее тем, что говорил о своем восхищении ею, об уважении, хотя уже знал о ее прошлом. Уверял, что ее родословная не имеет для него значения. Родословная. Это слово показалось ей столь изысканным… Такое должно писаться непременно золотыми буквами. И, конечно, оно не имеет никакого отношения к ней самой. Ведь ее родословная заканчивается домом терпимости, а если говорить о предках, то можно вспомнить лишь деда, навсегда сгинувшего в один прекрасный день где-то в дикой глуши еще до рождения Речел.