Безмужняя

Граде Хаим

— Кто собирается на ней жениться? — Пол качается под ногами Калмана, точно он стоит на лодке среди бурного моря. — Мориц собирается жениться на Мэрл? Ведь она еще моя жена!

— Как только ты дашь ей развод, он тут же на ней и женится. Так он говорит, этот жмот, этот шулер. Знаешь, он ведь не желает с нашим братом дела иметь. Мне не жаль, что он задолжал мне кварту водки, обидно другое: как человек может быть такой свиньей?

— Но ведь ты мне говорил, что если я не дам развод жене, то мне плохо будет? — выпучив глаза, спрашивает Калман.

— Я говорил, что слышал. Откуда было мне знать, что Мойшка-Цирюльник, пропади он пропадом, нарочно наговаривает на твою жену, чтобы

ты ушел от нее, а он женился на ней? У меня есть для тебя золотой совет: сделай вид, что тебя это не касается, и не уходи из дому.

— Она ушла из дома первой и ждет, чтобы я освободил квартиру, — смотрит в пол Калман.

— Оставайся дома, а когда она вернется, сделай вид, что ничего не произошло. Моя ведьма ссорится со мной изо дня в день и всегда задает мне один и тот же вопрос: почему, спрашивает она, так много славных и смирных солдатиков не вернулось с войны, а как раз ты вернулся? Я слушаю это и делаю вид, что меня это не касается. Ты поступай так же, Калманка, и тебе будет хорошо! А если Мойшка-Цирюльник на этот раз говорит правду и их женитьба — дело решенное, то не давай ей развод, пусть хоть лопнет!

— Я дам ей развод, — вскидывает голову Калман, как бы решив смотреть судьбе прямо в глаза, — я дам ей развод! Но где я буду ночевать?

— Не давай ей развода и не уходи из дому, и тебе будет где ночевать, — равнодушно отвечает Айзикл и снова предается тоске по годам солдатской службы. Однажды он приехал домой на побывку. Сойдя с поезда, уселся в дрожки, как какой-нибудь ротный командир, и велел везти себя к дому. Когда он подкатил в экипаже, вся улица сбежалась смотреть: кто этот высокий мужчина в новых блестящих сапогах и длинной шинели? А этим мужчиной в новых сапогах и в шинели оказался он, Айзикл Бараш!

Понурив голову, точно заезженная лошадь под проливным дождем, Калман стоял и размышлял: может, маляры и Цирюльник с умыслом наговорили на Мэрл? Но если все это неправда, то, возможно, ложь и то, что Мэрл собирается выйти за Цирюльника. Тогда ему надо послушаться Айзикла и не уходить из дому. Он будет ждать ее возвращения и скажет ей: «Мэрл, не сердись на меня! Я старомодный человек, не современный, я не знал, что ни одному слову этих сплетников верить нельзя». Однако кто знает, захочет ли она помириться. Она очень упрямая и очень гордая! Калман догадывается, что и Айзикл Бараш немало повинен в его беде. Он смотрит на Айзикла мутными глазами и печально говорит ему:

— Часто люди вовсе не так дурны, как дурны их поступки. Если бы ты подумал, сколько горя причинишь мне своей болтовней, то, может, попридержал бы свой язык…

Угол для ночлега

В кухонном шкафу было полным-полно еды, но Калман голодал и к пище не прикасался, настолько чужим и лишним он чувствовал себя в квартире жены. Однако он все еще сомневался, хвастался ли Цирюльник, что Мэрл выйдет за него, или она ему действительно обещала? Но вдруг неожиданно в дом ворвалась Голда и своим оглушительным визгливым голоском спросила, когда он выселится. И пусть не думает, что он сбежит, а Мэрл снова останется агуной. Она теперь не одинока, у нее есть друг жизни, Мориц, который Калмана из-под земли достанет и заставит дать развод.

— Я дам ей развод! Я дам ей развод! — попятился Калман, как от змеи с разинутой пастью, полной смертельного яда. — Ваша сестра до сих пор и слышать не хотела о Морице.

— В том-то и горе! На Морица, который из-за нее остался старым холостяком, моя разумная сестрица и смотреть не хотела, а вы, чужой попрошайка, приворожили ее. Кажется, баран бараном, ничего не смыслящий человек, а на то, чтобы обмануть мою сестру, у вас ума хватило!

Калман

отступает еще дальше, в самый угол, и говорит, что Мориц оговаривал Мэрл перед всем городом, а также и перед ним. Но Голда тычет ему пальцем в глаза — дескать, Мориц все это говорил ему, мужу Мэрл, нарочно. Испытывал его, поверит ли он наговору на собственную жену. Какой же он муж, если позволяет говорить о жене всякие гадости да еще верит в них? Да и вообще, кто он такой? Замызганный человечишка! К тому же он вдовец и годится Мэрл в отцы. Ему следовало из кожи вон лезть, чтобы она жила у него как царица. Он же в конце концов сел ей на шею, а когда весь город очернил ее, он спрятался под кровать, словно на улице началась стрельба, и потом пошел всем жаловаться на свою судьбу. С этим надо кончать! До завтра чтобы ноги его здесь не было! Пусть до послезавтра. Она не хочет давать ему повод ходить и блеять, что, мол, ему даже не дали времени найти другую квартиру. И пусть не забудет унести с собой все свои тряпки, это зловоние!

Когда крикунья ушла, а Калман немного пришел в себя, ему подумалось, что лучше всего было бы найти уголок в молельне. Это даже лучше, чем снимать угол у хозяев. Когда живешь в семье, приходится иметь дело с домочадцами, к тому же ему еще будут сыпать соль на раны. А найди он угол в синагоге, никто не станет ему указывать и ни о чем самому не придется думать. Мало ли бедняков, которые ночуют в молельне и ни о чем не думают? Если бы они задумались над своей жизнью, они бы руки на себя наложили! И он тоже будет нищим, станет питаться корками и пить пустой кипяток, без заварки. Нищими были и более именитые люди, чем он.

У Калмана возникает план, который его радует и в то же время пугает. Он попросит у старосты Цалье, чтобы его пустили в Зареченскую синагогу. В молельнях на синагогальном дворе и без него хватает охотников ночевать, а в Зареченской синагоге никто не ночует. Правда, его там все знают и всем известно, что с ним случилось. Но чего ему стыдиться? Это все же лучше, чем искать синагогу, где тебя никто не знает, но где могут заподозрить, что ты вор. Зареченская синагога имеет еще и то преимущество, что она рядом с Полоцкой улицей, и Калман может перенести свои вещи за половину дня. Только бы понравиться старосте!

Калман едва дождался, пока Цалье откроет синагогу, и заискивающе заговорил:

— Вы можете зачислить меня в миньян: я разошелся с женой.

Об этом слышал уже весь Зареченский рынок, и Цалье тоже об этом знает. Он молча глядит на Калмана сверху вниз. Ему, Цалье, такая молодая женщина подошла бы куда больше, чем эта старая развалина, его пятая жена. Но белошвейка все еще считается агуной, а кроме того, возле нее вертится этот молодчик, ее давний жених.

— Сжальтесь надо мной, мне негде ночевать! — умоляет Калман. — Я буду стоять на улице и созывать миньян, буду подавать молитвенники и талесы. А если некому будет вести молитву, я могу вести, я это умею.

Цалье широко расставляет кривые и длинные жилистые ноги, глядит на маленького человечка через плечо и молчит. Калман, забившись в угол, ждет решения своей судьбы. Он загадал: если староста засчитает его в миньян — есть еще на что надеяться; а если не засчитает, то пусть Владыка мира сжалится над ним! Но на небесах, видать, было решено, что мучения Калмана должны длиться как можно дольше. Именно на этот раз собрался полный миньян и без Калмана!

За время послеполуденной и вечерней молитвы Цалье постепенно пришел к выводу, что ему выгодно пустить ночевать в молельне этого человечка. У него будет бесплатный младший шамес, а прихожанам он докажет, что он, Цалье, добрее их. Они ведь его проклинали за то, что он выгнал полоцкого даяна!