Безумие

Терзийски Калин

Доехав до Больницы, я отправился в кабинет дежурного. Там мы быстренько переговорили с молодым врачом, которого я приехал сменить. Перекинулись с ним парой легких шуток, и я вкратце расспросил его о ситуации в Больнице. Было странно, что нас, врачей помоложе, больше всего интересовало, будет ли наш шеф доктор Г. в Больнице или нет. Такой смешной инфантилизм нам всем был совершенно понятен. Не интересоваться своей работой по существу, а только тем, будет ли чертов шеф на работе и в каком настроении — вот в чем была суть наших инфантильно-рабских настроений. Я осознавал, что все рабы через это проходят. Но именно сейчас сравнение с рабами меня волновало меньше всего. Доктор Г. мог

мне помешать не своими деспотичными (по сути же, совершенно разумными и заслуживающими уважения) требованиями, а тем, что он мог мне подкинуть работу, которая помешала бы мне быть с Ив.

Доктор Г. часто проводил праздники в Больнице. Он был чертовски предан своему делу, предан так же, как те врачи из прошлой жизни, которые жили вместе с больными и часто умирали от их болезней. Святые, которые сгорали, как свечи, в средневековом мраке. Н-да. В этой Больнице было достаточно средневекового мрака, впрочем, как и во всех психиатрических клиниках Болгарии. То есть, таким, как доктор Г., было, где развернуться.

Но сегодня он не пришел. Я вздохнул с облегчением. И выдохнул миллион тонн воздуха. Из горла вырвались даже молекулы водки, которую я пил вчера. Тогда я догадался выпить, чтобы успокоить волнение. Ив наверняка должна была прийти через час. Я похлопал по плечу коллегу, передающего дежурство, улыбнулся ему по-болгарски — вымученно и сочувственно — как будто только нам было известно, какие мы мученики, — и зашагал в свой кабинет.

В кабинете я сел, вернее развалился на старом диванчике, уперся каблуками ботинок в край письменного стола и засмотрелся на одну из картин на стене. Это был портрет Сали, моей несчастной жены. Я нарисовал его в те дни, когда был в нее влюблен. Портрет в красных и черных тонах. Он выглядел немного зловеще. Сейчас эта картина меня особенно печалила. Я не испытывал угрызений совести, а только уныние из-за бедной Сали. Я был влюблен, а она нет. Я поднес к губам налитый ранее стакан виски и сделал глоток. В шкафах у меня стояло три или четыре бутылки виски. Дешевого, подаренного родственниками разных пациентов. Во всех шкафах Больницы стояли такие бутылки. Смешно. Я сидел, пил и страдал, думая о Сали. Хотя, по правде сказать, чувствовал, что не особенно страдаю. Влюбленный человек не страдает. Он переживает и волнуется. Для него сострадание — какое-то особенное чувство. Дай, говорит он, пострадаю сейчас о тех несчастных, кто не влюблен, а потом снова буду петь от восторга. Вот так и я думал, когда смотрел на портрет Сали.

А потом, через час, пришла Ив. Мы обнялись. После обеда санитар Начо позвал нас к столу в одну из ординаторских и угостил какими-то особенными маринованными овощами, похожими на огурчики. Попробовав их, мы с Ив вскрикнули от жжения во рту — они были ужасно острыми. Начо взревел и замычал от смеха.

— Это острый перчик из гуманитарной помощи. Не хухры-мухры, мексиканский же, твою мать, — едва выговорил он, сгибаясь от смеха и кашляя.

И так весь день. Мы с Ив сидели, переглядывались, тайком держались за руки, потом отлучались в какой-нибудь отдаленный кабинет, чтобы прижаться друг к другу, обняться, потом возвращались в ординаторскую к сестрам и санитарам. Они готовились к встрече праздника и забивали всякими разносолами холодильники и шкафы, время от времени доставали что-нибудь перекусить: домашнее копченое сало, квашеную капусту, крепкую ракию. И мы ели и пили. Все вокруг суетились, а мы оставались сидеть, как загипнотизированные. Друг другом.

Так день подошел к концу, и я увидел себя со стороны — выпившего, разгоряченного, пылающего и потерянного. Увидел, как я встаю и выхожу, чтобы проводить Ив через сугробы к воротам. Ей нужно

было возвращаться домой, к ней в гости приехали родители. Какая ирония. Я сделал все возможное, чтобы нам быть вместе, но должен был остаться один. Да и она, в каком-то смысле. Н-да.

И я остался один. С двумястами больными, шестью сестрами, четырьмя санитарками и двумя санитарами, шестью белочками, снующими между акациями и буками, и десятком собак, скитающихся по огромному двору между сугробами.

Вскоре опустился вечер, и я встретил его, принимая в приемной нового больного. Я принял его на скорую руку и очень формально. В праздничные дни в Больницу чаще всего поступали перевозбужденные пациенты, одержимые разными маниями. Веселые, беззаботные и непредсказуемые, для психиатрии — стандартные. К тому же чрезмерная веселость одержимых маниями вообще не вызывает сочувствия ни у кого.

Вот почему я не уделил должного внимания развеселившемуся маньяку, которого принял. Впрочем, как и он мне.

Был вечер, я бродил по заснеженным аллеям и печалился о своей жизни, которая еще не была загублена вконец, но я-то знал, что ждет меня впереди. Я бродил по аллеям, а огромная Больница светилась от синеватого снега вокруг мрачных корпусов. Совершенно черный подъезд Больницы словно затягивал меня внутрь. Мрачное двухэтажное здание, походившее на казарму для призраков, откуда временами доносился безумный женский крик. Приближался Новый год.

К одиннадцати вечера я почувствовал себя таким одиноким, что мне стало дурно. Сердце сжималось и выпрыгивало из груди, я плелся без сил по аллеям темного двора.

— Боже! — тихонечко вырвалось у меня. — Боже! У меня нету сил на эту жизнь! Я же пытаюсь быть счастливым, но это оказывается греховным, и все от этого страдают. Нельзя человеку хотеть счастья! Весь этот воющий, лишенный счастья, темный мир набросится на него и раздавит, как гигантская машина по производству несчастья и скуки. Худо придется тому, кто попадет под ее перемалывающие жернова. Он вылетит оттуда комком, состоящим из кишок, волос и раздробленных костей.

— Я и есть тот комок, Господи, я так себя ощущаю! — тихо проскрипел я, остановившись под громадной акацией. Я прислонил к ней лицо и даже не почувствовал, как ее шипы впились мне в щеку. На землю в темноте упала капля крови и оставила черное пятно на белом снегу.

— Ох! Грустно мне, Боже, — уже почти безразлично проныл я. Мне было так тяжело, что чувства притупились. — Господи! Пойду в кабинет и предамся отчаянию! — предупредил Его я. — Напьюсь, чтоб Ты знал! — отправил я угрозу в пустой холодный воздух и пошел в сторону дежурки.

По дороге я свернул в мужское отделение. У меня не было сил думать. Мне хотелось выпить, но было страшно остаться одному. Мне нужна была компания. И я прошелся по отделению. Карман оттягивала бутылка коньяка, напоминающая инквизиторский железный кляп в форме груши. Кто-то мне его подарил. Наверняка этот кто-то хотел с его помощью превратить меня в деградировавшего городского пижона.

— Светлю, Жора, как поживаете, где будете отмечать… Новый год? — безрадостно пошутил я. Рядом с сортиром стояли и курили два пациента.

— Доктор Терзийски, что, кроме вас больше некому дежурить? — вяло попытался подмазаться Жора.

— Некому! — ответил я с досадой. — А зачем тебе кто-то другой? Зачем другого подставлять? Уж если кому и должно быть плохо в новогоднюю ночь, то это мне.

— Вы очень благородный человек, доктор Терзийски, — сказал Светлю. Я посмотрел на него, и на меня накатила новая волна невыносимой тоски. Что он ко мне подлизывается, этот несчастный, зачем ему вообще говорить со мной?