Безумие
Шрифт:
Потом быстрым шагом я направился в сторону Больницы. Я опаздывал. Сегодня я собирался угощать в честь своего дня рождения. 21-го марта. На день раньше. Я родился 22-го. А угощать раньше — плохая примета. Так утверждают суеверные. Сейчас же я был суевернее всех на свете. Когда человек чувствует себя плохим, он становится суеверным мистиком. Начинает верить во все мутные истории сразу. Как это происходит? Просто ты отказываешься от правильного пути Господнего. И тебе остается только поверить в Дьявола. Да-с! Плохи дела!
Я вошел в ординаторскую,
В кабинет вошла доктор Карастоянова.
— Калин, как ты, что с тобой? — она посмотрела на меня огромными, сильно подведенными глазами. Контур подводки на верхнем веке тянулся до висков. От этого, хоть я и успел уже глотнуть из бутылки, мне становилось плохо. А Карастоянова смотрела на меня испытующе, как может смотреть пьющий человек с большим стажем на того, кто только начал спиваться. Думаю, она видела меня насквозь.
Сплетни обо мне разлетались со страшной скоростью. Но она, заведующая, знала больше. Она знала, что я чувствую себя виноватым, глубоко и безнадежно виноватым. И что сейчас, с самого утра, я бегал за спиртным, чтобы напиться и облегчить чувство вины. Это чувство было ей тоже хорошо знакомо. И она смотрела на меня и спрашивала:
— Ты в порядке?
— Неважно себя чувствую, — вяло ответил я и опустился на стул. У меня не было сил притворяться, что все в порядке. Я был на пределе. И мне ужасно захотелось, чтобы она меня пожалела именно сейчас, в этот момент. Из-за алкоголя в крови, из-за накопившихся сомнений я размяк. Груз вины был неподъемен, но даже с ним мне вдруг представилось, что такой грешник, как я, может испросить прощения. Так появилась надежда, что и ко мне кто-нибудь проявит сострадание. «Да, — сказал я себе, — если я откроюсь, если я сдамся, сломленный отчаянием, может, тогда кто-то меня пожалеет? Может, сейчас доктор Карастоянова сядет рядом со мной, возьмет мою горькую, хмельную голову себе на колени и успокоит меня?»
— Совсем мне нехорошо, — проговорил я. У меня сдавило горло, и сильный, неудержимый плач стал рваться наружу. Я ковырял горлышко распечатанной бутылки виски, которую достал, сам того не замечая.
— Давай, рассказывай, что там у тебя стряслось? — подсела ко мне доктор Карастоянова.
— Я несчастен! — уже в голос расплакался я.
— От чего, Калин? — ясным голосом задала мне вопрос доктор Карастоянова. Ей было прекрасно известно, что раздавленному жизнью человеку нужен кто-то рядом с ясным умом. Как после тяжелой катастрофы — спокойно разобраться, что от человека
— Я разрушил свою жизнь! — эти слова вышли с громким и горьким всхлипом. Я судорожно выдыхал, и из моей груди вырывались тонны печали и отчаяния.
— Уж слишком ты молод, чтобы ее разрушить… — забрала бутылку из моих рук доктор Карастоянова и стала ее изучать.
— Не так уж и молод… Я развалина! — по-прежнему горько выдыхал я.
— Что-то я не могу понять, что стряслось-то, что было разрушать? — доктор Карастоянова откупорила бутылку, понюхала и оценила ее содержимое.
— Все… все… все… — выдыхал я и чувствовал, что не могу сказать, что именно было разрушено.
— Зачем ты притащил эти бутылки? — как будто между прочим спросила доктор Карастоянова.
— У меня день рождения, — пропыхтел я и всхлипнул.
— Когда это?
— Двадцать второго, — не посмел соврать я. Я был полон суеверных страхов. Даже врать было страшно.
— Значит, сегодня тебе просто захотелось выпить? — жестко спросила доктор Карастоянова.
— Да, сегодня я хотел выпить, — совсем обмяк я, будучи виноватым и разоблаченным.
— Плохо, — немного теплее сказала доктор. Сначала она должна была меня прикончить, чтобы после ей легче было меня жалеть.
— Я разрушил свою семью, жизнь, все-все-все… — произнес я и взял бутылку из ее рук. Запрокинул и сделал глоток.
— Да, мне что-то такое рассказывали, — сказала Карастоянова и забрала бутылку обратно. Запрокинула ее и тоже отпила. Она все-таки была потрясающей. Красивая, полная, с яркими глазами, очерченными четкой черной линией. Она была, как тяжелая кавалерия Успокоения. — На твоих изменах жизнь не кончится. Серьезно тебе это говорю. — И она сделала еще глоток.
— Мне кажется, — я взял бутылку и почувствовал себя раза в два лучше, — мне кажется, что кто-то с самого моего рождения запихнул в меня больную совесть.
— У всех так, — сказала Карастоянова и положила руку мне на плечо. Как софиянке с опытом столичной богемной жизни, ей были известны все возможные в этом мире измены и приступы вины. Как и все способы заслужить за них прощение.
— Я хочу сказать… — произнес я и сделал еще один маленький глоток, после чего почувствовал, что возвращаюсь к своему ночному состоянию, но это не испугало меня, а даже как будто придало сил, — я хочу сказать, что мне… да и таким, как я… как бы это… всему моему поколению, должно быть, вживили чувство вины. А оно вызывает угрызения совести. То есть, раз уж есть это чувство вины, глубоко вживленное в душу, то любой сможет заставить тебя чувствовать вину за всё и вся.
— Не совсем понимаю, что именно ты хочешь сказать, — пробормотала доктор, выдернула у меня из рук бутылку и сделала глоток.
— Да ничего я не хочу сказать! Только то, что влюблен! И в чем здесь моя вина? — проскрипел я осипшим голосом, повторяя все это механически и уже отстраненно от смысла тех слов, что срывались у меня с языка. Я порядочно выпил, но снова потянулся к бутылке. Еще глоточек.
— А вообще… ты, конечно, виноват… Взрослый человек контролирует свои чувства.
— Да, контролирует! — безнадежно и спокойно вздохнул я.