Безумие
Шрифт:
— Ага, наверное, стоит попытаться. А то… плохо как-то все вышло. Может, позовем Сами?
— Да, он отлично справляется с такими… случаями, — невесело улыбнулась доктор Благова.
Красивой была наша лисица доктор Благова. А что ей пришлось пережить в этот обеденный час! Интересно, останется ли она с годами такой же красивой, если ей придется еще множество раз пережить нечто подобное? В такие же обеденные часы в Больнице? Не знаю.
— Пойду за Сами, — сказал я и зашагал к кабинету. Тело Марии лежало на полу в неестественной позе. Несколько пациентов подошли и с трусливым любопытством оглядели
Потом пришел величавый, с осанкой павлина, доктор Сами, восточный, красивый, с бородой и глазами Гарун-аль-Рашида. Снисходительно оглядел коридор, мертвую Марию, подержал ее синюшную руку, энергично поднялся и деловой походкой пошел к двери, открыл ее. Мать Марии робко стояла на пороге, она явно слышала суету, эта маленькая напуганная старушка.
Сами ей сообщил: «Ваша дочь только что умерла».
Мать посмотрела на него широко открытыми глазами, разинула свой беззубый рот и тоже стала походить на покойника.
Беззвучно, с широко открытым ртом и запрокинутой вверх головой, мать Марии плакала о своей мертвой девочке. О своей хиппи, любимой, неприкаянной, безучастной, горькой, божественной, единственной, теперь уже мертвой девочке.
А потом она пошла и в одиночестве села на банкетку в холле. Да так и осталась сидеть до вечера. Неподвижно.
Новый год
А как тогда быть с русской снайпершей времен Второй мировой войны, которая задумчиво и старательно подкрашивает губки, смотрясь в свое маленькое зеркальце в перерывах между артиллерийскими обстрелами? Она продолжает прихорашиваться, хотя совершенно четко знает, что в следующую канонаду ее голова разлетится на тысячи маленьких осклизлых кусочков? — спросил незнакомец.
А люди вообще не в своем уме, — ответил Калин Т.
Я гулял по длинным аллеям Больницы, бродил между отделениями, мрачными рассветами шагал по берегу Искыра, повторяя его большие петли и повороты. Я часто представлял себе вместо него огромную и грязную змею, но она все так же оставалась лишь бурой и мутной рекой, ничем иным. Оружие воображения бессильно перед свинцовой тяжестью реальной материи.
Мы с Ив сошли с ума. Людей несчастнее нас просто не существовало. И счастливее тоже. Мы были самыми счастливыми и самыми несчастными людьми на земле. Мы пили, любили друг друга и прятались ото всех. Мы были любовниками в одной провинциальной больнице со всеми ее мерзкими интригами. И потому ходили, как прокаженные. Но были счастливыми, как дети. Точнее, как дети-преступники.
Как будто мы проникли в некий забытый и заброшенный храм и бесчинствовали в нем.
В конце декабря директор больницы доктор Г. шутливо обратился к Ив: «Ну, как дела, Мессалина?»
Что бы это значило? — весь день ломал голову я. А вот что: Мессалина была развратницей, не из-за нее ли сгорел Рим? Доктор явно хотел намекнуть, что Ив запалила меня и мою несчастную семью.
Ха, только вот я был уж очень никчемным Римом. Оборванцем, который работал психиатром и завел себе любовницу. Я был вывернутым наизнанку несчастным, я содрогался и тонул, как
Так, незаметно, опять пришел Новый год. Мне хотелось провести его с Ив. Эта мысль меня убивала, доводила до судорог. Я говорил себе: «Взрослый человек не имеет права на такую штуку, как любовь, любовь — утешение для незрелых юнцов. Не ведись на принцип Удовольствия, сволочь ты последняя, живи по принципу Необходимости. Так поступают взрослые люди». Вот что я говорил себе.
Что мне оставалось делать? Я бродил взад-вперед по коридорам больницы, встречался с тихими тенями пациентов, и мое сердце сжималось. Сжималось, как змея.
Я пытался решить, как отметить Новый год. Сам праздник я собирался провести с женой и дочкой, но накануне мне бы хотелось быть с Ив. С Ив, Ив, Ив. «Я хочу быть с Ив», — повторял я, как какой-то одержимый буддист. Я повторял свою бессмысленную мантру.
Утром 31-го мне позвонил неизменный доктор Г. Он вызывал во мне ужас и восхищение. Я считал его неповторимым и восхищался им, но в то же время чувствовал, что он меня подавляет. Моя голова изнутри была как огромный шкаф с тысячью острых углов, и с каждой мыслью об этом докторе я бился об один из них. Я восхищался им, потому что он мог абсолютно спокойно позвонить в восемь утра 31-го, когда все люди обычно спят и видят приятные сны.
И он позвонил мне. В его голосе я услышал искреннюю заботу. Заботу о Больнице, о которой он говорил мне целых полчаса.
— Калин, нужно купить и отнести торт.
— Ага, я понял, доктор Г.
— Купи большой торт, деньги я тебе после отдам. Они лежат в Больнице, мы собрали. Так вот, торт отнеси в мужское отделение, буйным. Надо там всех угостить.
— Угостить больных, да?
— Не только! Слушай, хватит думать только о больных! Ведь и персонал важен не меньше, правда? Угости там всех, раздай, кому хватит. Но прежде всего — больным! Ты парень умный, — после небольшой паузы продолжил доктор Г. — справишься!
Мне показалось, что именно этими словами, «умный парень», доктор Г. хотел сказать, что мне нужно привыкать к мысли о невероятно сложных решениях в будущем. Например, решить, кому отнести торт. Раздать ли его всем, чтобы не было обиженных, или отложить большую часть нашим брошенным больным. Однако не мешало бы помнить, что если человек будет думать только о брошенных, он забудет про всех остальных…
Да, доктор Г. готовил меня к принятию трудных решений.
— Хорошо, доктор Г., я куплю торт и отнесу в отделение.
— Отлично, спасибо тебе большое! — сказал доктор Г., и его голос был потрясающе мягким, бархатистым. Он благодарил меня абсолютно искренне. И я понимал, за что. Я собирался отнести подарок его больным. Черт возьми, он отдал им сто лет жизни. А я, раздавленный и издерганный своей любовью длиною в год, был готов расплакаться. Надеюсь, доктор Г. не почувствовал, как мои глаза наливаются слезами. Хотя, наверное, все же почувствовал. Ну да какая разница.
В минуты, когда после долгого времени обид, подозрений и издевок к тебе вдруг переменили отношение на доброе, человек становится мягким, как вата, и плаксивым, как баба. Я не был исключением. И потому своим видом сейчас походил на дрожащее желе.