Безумно холодный
Шрифт:
Бог свидетель, если бы кто-нибудь спросил его: можно ли одновременно испытывать мучительное возбуждение и приступ паники (впрочем, он не шибко хорошо представлял себе, что такое «приступ паники» — слышал как-то раз от одного военного товарища), он бы ответил, что это просто физически невозможно. Зато теперь он прочувствовал это на собственной шкуре, и понял, как это ужасно; он узнал, что такое «приступ паники» этим вечером, когда пришел к отцу.
Он просто не мог вымолвить ни слова, не мог видеть своего отца полностью сломленным.
Но он мог выдержать это — ее, снимающую его штаны. О да, это он мог прекрасно выдержать.
Потом она стянула их еще немного ниже, и они соскользнули по его ногам, упав лужицей вокруг ботинок. В Колумбии он сильно похудел, стал по-настоящему костлявым, но понадеялся, что она этого не заметит.
Он надеялся, что она заметит другое — что он мгновенно стал твердым как скала. Это было здорово, действительно здорово. Здорово было ощущать ее руки повсюду, ладони, задирающие футболку, потирающие его грудь, массирующие плечи, ласкающие торс и возвращающиеся к ягодицам, сжимающие их так, словно она старалась показать серьезность своих намерений — да, это были прекрасные ощущения.
Невыразимо прекрасные.
Он качнулся, скользя по ее мягкой, сатиновой коже, и, о чудо из чудес, почувствовал, как паника ослабла. Она так сильно была ему нужна.
Она начала стаскивать пиджак с его плеч, и, прежде, чем он окончательно оказался на полу, Кид потянулся к карману и вытащил полную горсть презервативов, которую захватил, покидая Стил Стрит. Когда пиджак приземлился на пол, а он выскользнул из сапог, она наконец заметила, что он держал в руке.
Его взгляд проследовал от собственного кулака к ее глазам, и внезапный прилив румянца залил его щеки. Такая куча презервативов должна была выглядеть либо чрезвычайно глупо, либо слишком самонадеянно.
— Эмм… ну и сколько у тебя этих штуковин, ковбой? — спросила она. Легкая улыбка заиграла у нее на губах, ее брови изогнулись, а голова чуть склонилась вбок.
Да, он был настоящим ковбоем, отчаявшимся, похотливым ковбоем.
Он взглянул на свой кулак и с удивлением обнаружил, что сам пытается подавить ухмылку.
— Восемь, — ответил но наугад. Окей, это действительно было тупо, но еще глупее было то, что в кармане оставался полон презервативов.
— Восемь, — повторила она, раскрывая его кулак и осторожно доставая оттуда пакетики. Она соорудила небольшую кучку из них на своем платье. — Сомневаюсь, что для начала нам потребуются все восемь. — Короткая улыбка мелькнула на ее губах, когда она провела своим миниатюрным пальчиком по всей длине его плоти.
В кладовке и без того было жарко, но после ее прикосновения градус сильно повысился.
Вероятно, всех восьми не нужно будет и чтобы закончить, мысленно согласился он, чувствуя себя таким дураком и таким адски возбужденным. И ему определенно стало намного лучше. На ней оставалось лишь белое кружевное белье, да сексапильные серебряно-пурпурные сапожки на острых каблуках — и каким-то образом это действовало на него даже сильнее, чем столь желанная нагота. Он вдруг подумал, что она, вероятно, и сама поняла это, что она сделала это намеренно, и осознание этого лишь сильнее постегивало его.
— Ты единственный мужчина, с которым я была близка, Кид, — сказала она, снова посмотрев на него из-под длинных ресниц, пока ее пальчик совершал очередное неспешное путешествие по его плоти. Господи Иисусе.В этом прикосновении, в этом взгляде не было скромности, как не было ее ни в руках, ни в глазах, полных понимания и храбрости — таких прекрасно серых. Она просто
И с Трэвисом она не спала. Он испытал унизительное облегчение от ее слов — но понял, что она говорила не только об этом. Она была осторожна, а ему нравилось ее осторожность. Ему это очень нравилось, в основном, из-за нее. Но вскоре он начал задумываться, что это могло значить и для него самого.
— Моя работа, — начал он. — На работе нас все время тыкают и колют, проверяя, и… Господи, Никки…
Сжав ладонь вокруг него, она провела большим пальцем по самому кончику, и, пока он все еще купался в завораживающем удовольствии, она провела рукой вниз, по всей длине, и вернулась обратно.
Боже.Наклонившись вперед, он поцеловал ее в макушку, прижимаясь губами к шелковистому, острому беспорядку, в который превратились ее волосы, и замер, впитывая насыщенную сладость ее ласк. Это было так прекрасно — именно об этом он мечтал теми бесконечными ночами в Колумбии. Без нее ему было так одиноко. Проклятье, ему вообще было одиноко без людей, но он хотел именно ее, именно так — возбуждающую его, разделяющую нечто, имеющее больше отношения к жизни, чем вся та смерть, что окружала его.
Он изнывал от тоски по ней, изнывал от желания почувствовать ее прикосновения.
— Я совершенно здоров, Никки, — поклялся он, и она снова подняла глаза. — Я не был ни с кем задолго до тебя, и ни с кем после. — Его голос был хриплым. У него было такое ощущение, что он выворачивает себе кишки, признаваясь в вещах, которые делали его куда менее крутым парнем, впрочем, он сомневался, что сексуальная крутость стала бы для Никки плюсом. Она-то уж точно не спала со всеми подряд.
Она сохранила себя для кого-то особенного. Она сохранила себя для него, и по выражению ее глаз он понял, что сказал именно то, что она хотела услышать.
Эта милая ленивая улыбка снова скользнула по ее губам… и когда ее рука снова оторвалась от него, на смену ей пришел рот: горячий, влажный, шелковистый… лишающий разума.
Он застонал, откинув голову назад, его бедра подавались вперед в ответ на движения ее языка, совершавшие самое сексуальное анатомическое исследование из всех, что ему довелось пережить. Он наблюдал за ней. Он знал, что она была знакома с самыми интимными аспектами мужских тел — и она воплощала это знание в своей бесконечной нежности, в бесконечной мягкости, каждой лаской выворачивая его наизнанку удовольствием — таким сладким и острым. Ни осталось ни одной клеточки, которая не познала бы ее прикосновений, любви ее губ, языка, пальцев и рук, изучающих, дарящих наслаждение, потирающих его изысканными, неожиданными движениями, об удовольствии от которых он даже не догадывался.
Когда она наконец подняла голову, он прижался губами к ее рту и утонул в ее аромате, соединяясь с ней, погружая язык в глубину ее рта — снова, и снова, и снова, вкладывая столько сил, что она становилась жизненно необходима ему также, как и следующий вздох.
Он окончательно избавился от ботинок и отшвырнул прочь джинсы. Прервав поцелуй, стащил футболку через голову.
— Двигай назад, — сказал он, помогая ей устроиться на столе чуть дальше и залезая следом. В нем вдруг забилась страшная настойчивость. В конце концов они оказались в жарком темном местечке под одеждой, обнаженные, сплетенные друг с другом. Ее нижнее белье исчезло, а его рука спустилась к ее бедрам, лаская и соблазняя ее, и его самого, пока она целовались, дышали и снова целовались.