Безумно холодный
Шрифт:
— Нагота — это компромисс, Кэт. Ты хочешь поговорить? Хорошо, мы поговорим. Что до меня, то я думаю так: мы встанем, оденемся, предпочтительно после долгого горячего душа, который примем вместе, потом потратим весь день на перевозку твоих вещей ко мне, и с этого момента просто будем продолжать проживать наши жизни, только вместо того, чтобы делать это по отдельности, мы будем делать это вместе.
— Вот так просто? — Она ничего не могла с собой поделать — вопрос прозвучал недоверчиво.
— Вот так просто.
— И как долго это продлится?
Торопиться
— Мы провели тринадцать лет даже не видя друг друга. Будучи двумя разумными ответственными взрослыми людьми, думаю, мы способны на большее, если приложим чуточку усилий.
Больше, чем тринадцать лет? Его план больше походил на предложение пожениться, чем на сожительство, и она, правда, не знала, что и думать.
— Может, нам стоит вернуться к разговорам о сексе.
— Нет, — он покачал головой. — Это мы проехали.
Это был сигнал к бегству. Она чувствовала его, чувствовала желание в покалывании мышц ног. Ей нужно было выбраться из кровати и бежать изо всех сил или она на самом деле, на самом-самом деле, обречена.
Но она задолжала ему правду.
— Я не могу дышать. — Это было правдой. Она начала задыхаться.
— Ох, черт, Кэт. Садись, — сказал он, приподнявшись с постели и протянув ей руку. — Знаешь, ты не очень-то мне помогаешь.
Она понимала. Он не мог выбрать себе худшего сожителя. Если бы у нее был выбор, она не стала бы жить сама с собой четыре дня из семи в неделю — что на самом деле даже было достижением. Было время, когда она не могла жить сама с собой все семь дней в неделю. Просто она не могла уйти.
— От меня одни беды, — сказала она — и это еще часть неприкрытой правды.
— Я знаю, солнышко. Так, попробуй вот что: расправь грудь, не зажимая легкие. — Он показал на себе, потом осторожно нажал ей на грудь и слегка подтолкнул вверх. — Тут помогла бы йога или какие-то лекарства. Ты не пробовала принимать лекарства?
— У меня есть привод.
Это привлекло его внимание.
— Привод в полицию? — Его брови нахмурились.
— Во Франции. — Она кивнула. Дыхание по-прежнему было частым и неглубоким. Следующим шагом были слезы — мерзко, но сделать что-то другое она была не в состоянии. Это был старинный замкнутый круг — перестать дышать, заплакать, превратить все в кошмар.
— За что? — Нужно было отдать ему должное: из вежливости его вопрос прозвучал совершенно недоверчиво.
— За побег.
Внезапная перемена в нем была просто пугающей.
— Какого хрена она с тобой сотворила, Кэт? — Его голос был жестче гранита. — Куда конкретно она отправила тебя в Париже?
— В Беттенкуртскую школу для девочек. На самом деле, она больше напоминала тюрьму, эксклюзивную, очень дорогую тюрьму для les incorrigibles. Ну, нет, думаю, это скорее была психушка. На ночь они закрывали нас в комнатах и давали много лекарств, а я… —
У ХОКИНСА было такое ощущение, что его кожа горит, а волосы объяты языками пламени. Мать запихнула ее в психушку? Поразительно, с каким холодным расчетом он мог взвесить все последствия убийства сенатора Соединенных Штатов — поразительно для человека, который горел огнем. Он мог убрать Мэрилин Деккер. Он не был так хорош, как Кид, но убрать ее он мог.
«Но что станет с Кэт?», — спросил он себя, сохраняя прежнюю хладнокровность, пока голова, кожа и сердце горели.
«Все будет еще хуже», — решил он. Убитая мать, даже убитая мать-монстр — такое ей не вынести.
— Хорошо, — сказал он поразительно спокойным голосом. — Вот как мы поступим. Мы все здесь бросим и рванем в маленькую хижину, крытую соломой, на Бора-Бора. Мы будем есть рыбу, фрукты и консервированную ветчину — на островах эту ветчину обожают — мы проведем наши дни, плавая и втирая друг в друга кокосовое масло. Этим мы и займемся. Навсегда, до конца наших дней.
Она просто тупо смотрела на него, очевидно, пораженная его гениальностью, потому что не произносила ни слова, пока снова не бросилась в слезы, а потом и в его объятья, опрокидывая его на кровать.
Он поймал ее, и обнял ее, и позволил ей плакать, плакать, плакать, и вытирать простынями глаза, нос и еще Бог знает что, потому что у него была целая куча чистых простыней, но только одна Кэт.
ГЛАВА 22
МИР СЛАБО ПАХ КРАСКОЙ… и жасмином. Кид потянулся и тут же понял, что лежит на шелковых простынях. Они скользили по его коже, почти такие же мягкие и нежные, как женщина в его объятьях.
Наклонив голову, он поцеловал ее в макушку, потершись губами о шелковистые волосы. Бесценная, бесценная женщина. Ночью она спасла его. Он по-прежнему чувствовал себя ужасно, но ощущение того, что он умирает, пропало. А благодаря ей, он уже не чувствовал, что хочет умереть.
Вчера ночью, придя к ней в мастерскую, они соорудили на полу кровать. Но сначала она покормила его. За последнюю пару дней он словно забыл про еду, и трапеза слегка привела его в порядок. Впрочем, именно совместная трапеза, Никки, сидевшая на его коленях и целующая его во время еды, внесли большую лепту. Когда он был с Никки, ему казалось, что он нечто большее, чем просто один человек — так он исцелялся.
У него и раньше были девушки, но с Никки он не был одинок, он не мог дать этому другого названия, кроме как «любовь». Он любил ее, каждый квадратный дюйм, внутри, снаружи, везде до самой сердцевины ее души.