Безжалостный
Шрифт:
– Я маленький, – говорил он все тем же шепотом, – я юный, но я – другой. Вы всегда уважали это мое отличие и всегда верили мне. Поверьте и теперь. Есть причина, по которой я такой, как есть, есть причина, почему я родился от вас. Всегда есть причина. Мы должны быть вместе.
В этот момент прозвище Спуки (Мороз-по-коже) подходило ему, как никогда.
– Хорошо? – спросил я Пенни.
Они кивнула:
– Хорошо.
Когда Майло улыбнулся, я нашел его улыбку заразительной.
Клотильда достала одно яйцо из корзинки, где их лежало десятка два, и бросила
– Он прав. Если вы не возьмете его с собой, больше мы вас не увидим.
С высокого стула-насеста Майло обозрел разбитое яйцо, потом улыбнулся деду:
– Бабушка такая затейница.
– Не то слово, – подтвердил Гримбальд, светясь от любви к жене. – До сих пор помню, как впервые увидел ее… в лесу, на коленях, руки по локоть в туше оленя.
Девичья краска залила лицо Клотильды, когда она окунулась в это романтическое воспоминание.
– После того, как застрелишь его, лучше сразу разделать тушу, чтобы ничего не измазать дома. Но всегда есть опасность, что запах крови привлечет голодных хищников. Твой дедушка стоял в тени дерева, и, подняв голову, я подумала, что это медведь.
– Она так быстро перескочила от туши к винтовке, – припомнил Грим, – что в тот день я стал ее второй жертвой.
Оба рассмеялись, потом заговорила Клотильда:
– Он пролепетал что-то вроде: «Я вижу Диану, римскую богиню охоты и луны, здесь, при свете дня и затмевающую солнце».
– Деда действительно так сказал? – спросил Майло.
– Действительно. Поэтому я сразу поняла, что должна или застрелить его, или выйти за него замуж.
Пенни слышала эту историю несчетное количество раз, поэтому она не зачаровала ее, как Майло.
– У нас впереди долгий путь. Пожалуй, нам пора трогаться. Где Лесси?
– Вероятно, в картофельном ларе, – догадался Майло.
– Я же сказала тебе, лапочка, что ларь пуст, – напомнила ему Клотильда. – Я забыла заполнить его в прошлом месяце, а сегодня использовала последние картофелины.
– Потому-то она и забралась туда, бабуля. Прохладное, темное, спокойное место. И там так хорошо пахнет. Иногда Лесси нужны прохлада, темнота и покой.
В северо-восточном углу кухни деревянные крышки закрывали две ямы с бетонными стенами и полом, одну для картофеля, вторую – для лука.
Клотильда, Пенни и я встали у крышки, которую поднял Гримбальд.
В яме четыре на пять футов, четырьмя футами ниже, на пустых мешках из-под картошки лежала Лесси. Подняла голову на скрип петель, зевнула.
– Крышка тяжелая, – заметила Клотильда. – Как же она попала туда?
– Как обычно, – ответил я.
– И как это?
– Понятия не имею.
Глава 40
После того, как мы вышли из бункера в мир темноты, дождя и беды, дорога нам предстояла дальняя.
Время, проведенное у Бумов, придало мне сил, как физических, так и духовных, но они вновь начали уходить, как только мы продолжили путь.
Поскольку Пенни поспала пару часов в доме на полуострове, она в
На заднем сиденье, с помощью ручного фонарика, Майло изучал электронные детали и узлы, купленные Гримбальдом на черном рынке, тогда как Лесси шумно их обнюхивала. Он радостно что-то бормотал себе под нос. Возможно, слова эти предназначались и собаке.
Дворники ветрового стекла по эффективности вроде бы не уступали серебряному медальону гипнотизера. А когда мы вернулись на асфальт, шуршание шин могло бы стать снотворным.
И при более благополучных обстоятельствах мне редко удавалось заснуть в движущимся автомобиле. Возможно, движущая сила моей жизни – интерес к тому, куда я иду, не сегодня и не завтра, а вообще, каков мой конечный пункт назначения. Движение автомобиля всякий раз подогревало этот интерес, желание узнать, куда мы все же прибудем, и с каждой милей во мне росло волнение от предвкушения встречи с неведомым.
– Иногда я тревожусь из-за Майло, – обратился я к Пенни, не открывая глаз. – В бункере я осознал, что у тебя было такое же детство, как сейчас у него. Домашнее обучение. Ни друзей, ни подруг. Твой мир ограничен семьей, ты – словно в изоляторе. Каковы негативные стороны такого детства?
– Никаких, – без запинки ответила она. – Расти в любящей семье, с родителями, которым не чужды чувство юмора, здравый смысл и восхищение окружающим миром, – это не изолятор, а восхитительное убежище.
Я любил ее голос так же, как лицо. С закрытыми глазами не видел ее красоту, зато мог слышать.
– Больше, чем убежище, – продолжила Пенни. – Это храм, где ты можешь решить, кто ты, что думаешь о мире, прежде чем мир скажет тебе, кто ты и что должен думать о нем.
– У тебя был талант писать и рисовать, точно так же у Майло есть талант… к чему-то. Ты не задавалась вопросом, что с меньшей изоляцией и большим знакомством с жизнью ты бы писала и рисовала по-другому?
– Возможно, но я бы этого не хотела. К тому времени, когда я поступила в художественную школу, мне оставалось лишь улучшить технику. У меня уже сформировались взгляды на искусство, поэтому даже самые лучшие самоуверенные профессора не смогли навязать мне свои.
Какое-то время мы ехали в молчании, которое вновь нарушил я:
– Это какой-то волшебный мир. Твои старики, их образ жизни, воспитание такого чуда, как ты.
– Чудесного во мне не больше, чем в других. Вот почему весь наш мир – волшебный. В каждом младенце есть зернышко чуда… которое поливают или нет. Ребенком мне нравилось спускаться в бункер. Что-то в нем было от Толкина, дом Хоббита.
Я открыл глаза. Невысокие холмы и шестиполосное шоссе вроде бы и не ждали, когда их осветят лучи фар, а хотели раствориться в ночи, прежде чем эти лучи смогут извлечь их из темноты. Мостовая, другие автомобили, оградительные рельсы, напитывающаяся влагой земля и мы, все неслись к краю пропасти и за край.