Библиотекарист
Шрифт:
Ночью, без пяти двенадцать, Боб припарковал “шевроле” через дорогу от дома отца Конни и заглушил двигатель. Тень от уличного фонаря падала на капот, рассекая его наискосок; Боб держал наручные часы на свету, следя за секундной стрелкой. Было тихо.
Наступила полночь, и Боб перевел взгляд на окно второго этажа, где была спальня Конни. Сердце затрепетало, когда он увидел, что створка медленно поднимается; но тут раму застопорило, и Конни опустила ее, чтобы попробовать еще раз. Створка вдруг поддалась, подскочила и громко стукнула, что вызвало лай окрестных собак. Когда лай стих, рука Конни высунулась из неосвещенной спальни, и два чемодана один за другим были спущены на крышу крыльца. Боб, выбравшись из “шевроле”,
– Слушай, да я без трусов! – сказала она, и Боб ответил, что да, он заметил, так что Конни на минутку съежилась со стыда.
Она объяснила, что проснулась вот только что и одевалась так спешно, что трусики, как она выразилась, как-то упустила из виду. Она сказала, что сожалеет о том, какое зрелище собой представляла, если Боба оно смутило, а Боб ответил, что ничего подобного, не смутило и смутить не могло, а кроме того, было темно, и вообще ему это все в кайф.
Он, молодой библиотекарь, переживал любовное приключение; летней орегонской ночью его скандализованная возлюбленная свалилась с неба, позабыв про белье, и глушитель “шевроле” урезонивающе бормотал что-то. Они ехали по мосту; окна были опущены, от воды веяло прохладой, которая проникала в машину. Конни сидела рядом растрепанная; лицо ее обрело выражение, которое можно было принять за влюбленность.
– Я выйду за вас замуж, месье Боб.
Девять дней спустя отец Конни упал замертво, поливая лужайку перед домом.
Конни оставила номер Боба соседке, которой доверилась, и теперь, ленивым воскресным днем, соседка позвонила сообщить новость.
Боб лежал на диване и через коридор видел, как Конни в кухне разговаривает по телефону; в белом фартуке, она держала в руке длинную деревянную ложку и кивала, и ложка тоже кивала, как дирижерская палочка, отбивая такт.
– Хорошо. Да. Отлично. Спасибо. – Она положила трубку на рычаг. – Мой отец умер, – сказала она и повернулась к плите, чтобы помешать суп.
Боб прошел на кухню, приблизился к ней сзади, обнял за талию, но она приняла это сухо, и поэтому он воротился к дивану.
Некий голос подсказал Бобу, что ее нужно оставить в покое; после ужина, поразмыслив, она спокойно сообщила ему, что, хотя ее отец и не был плохим человеком, все-таки он был глуп, глуп и с дурными наклонностями, и решение ее состоит в том, что она не станет заниматься его останками, потому что он ликовал бы при виде того, как неприятно и неуютно ей будет иметь с ними дело, и этого последнего торжества она ему не доставит.
– Останками? – переспросил Боб.
Конни объяснила:
– Я должна пойти к коронеру и в похоронное бюро, подписать документы. Но нет, я этого делать не буду.
Ей вспоминались все те мелкие унижения, которые им с матерью на протяжении многих лет приходилось терпеть из-за гордыни отца. Воспоминания саднили, не отпускали. Ее гнев был здоровой на них реакцией, и Боб, который отца Конни тоже не одобрял, мог это понять, но его смущало, что гнев расстраивает и портит присущую ей гармонию, соразмерность; а кроме того, он подозревал, что впоследствии она о своем поведении пожалеет. И тогда Боб предложил ей, что возьмет на себя заботу о
– В жизни никому ничего не запрещала и сейчас не стану, – сказала она.
Так и вышло, что Боб отправился к судебному патологоанатому, чтобы опознать тело перед тем, как его переправят в похоронное бюро, и чтобы этим заняться, он взял в библиотеке отгул на утро.
Судебный медик оказался человеком приветливым, но нездорового вида; он провел Боба в просторное, выложенное белым кафелем помещение с одним окном; проникавший в окно солнечный луч доставал до каталки, на которой покоилось тело, покрытое простыней. Они подошли к телу, и патологоанатом пояснил Бобу, что уже провел утром вскрытие. Обычно в случае смерти от естественных причин вскрытия не проводят, но на сей раз сделали, поскольку на этот счет имелось прямое требование покойного.
– В похоронном бюро хранилось письменное распоряжение мистера Коулмана, которое мне вчера передали, как он и указал. Понять это несколько трудновато, но суть сводится к тому, что джентльмен опасался, что его убьют с помощью яда, и хотел, чтобы постфактум это проверили.
– И кто же, по его мнению, намерен был его отравить? – спросил Боб.
– Ну, если коротко, то Ватикан. Более развернутый ответ указывает на группу священников, проживающих в районе Форест-Парка, которые, как полагал мистер Коулман, имели на него зуб. Письмо четко рисует картину психической неуравновешенности, но я пошел клиенту навстречу и согласился на вскрытие.
– И что, его отравили?
– Нет. Неисправное сердце и никаких признаков нечестной игры. Одно лишь показалось мне необычным: легкие и печень у этого человека – как у девятнадцатилетнего юноши. Чистые и блестящие, как будто ими не пользовались.
На это Боб поведал медику, каких убеждений придерживался отец Конни, и тот сказал:
– Да, видно было, что не курил и не пил. Похоже, обольщался, что оно того стоит. А вот мне не жалко лишиться заради этого всех пятнадцати лет.
Письмо отца Конни так раздразнило любопытство патологоанатома, что он обиняками, почти извиняющимся тоном стал выспрашивать Боба, какими обстоятельствами сопровождалась его смерть. Боб сказал, что отец Конни был недоволен предстоящим браком дочери.
– И вы – будущий жених?
– Верно.
Медик понимающе хмыкнул.
– Так называемое разбитое сердце – это сердце, остановившееся ввиду романтического разочарования или какой-то еще крупной потери, скажем, смерти ребенка. И хотя такой феномен случается, смерть от горя крайне редка. Что гораздо больше распространено, так это смерть от злости, от негодования, от досады. Мне кажется, это и есть наш случай.
С этими словами он начал скатывать простыню, укрывающую труп отца Конни. Был в этом некий постановочный эффект, который напомнил Бобу элегантный жест фокусника: вуаля!
– Он?
– Он.
Медик наблюдал, как Боб осматривает покойного, и в глазах его все не гас огонек любопытства. Тогда Боб основательно описал ему свою неприязнь к отцу Конни, перечислив все его недостатки и проявления дикости. Рассказывая, он распалился и порицал пламенно, но потом спохватился и улыбнулся патологоанатому, который слушал его с явным интересом и удовольствием.
– Вы, должно быть, чего только тут не слышите по части всяких семейных дел, – сказал ему Боб.
– Это да. Я, конечно, не должен вам этого говорить, но не могу не признать: работка здесь – не соскучишься. – И, прикрывая простыней тело, со вздохом смутного сожаления воскликнул: – Нет, но видели бы вы его печень и легкие! Будто сию минуту с конвейера, новенькие, в коробке!