Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Варшавский Сергей Петрович

— Пригрелся, — понимающе кивнул Сорокин, — как лягуха в теплой водичке. Я слыхал как-то, что образованные французы так рептилий готовят для питания — не сразу в кипяток, а то выскочит, а постепенно нагревают…

— Чтобы не выскочила, крышкой надо закрыть, — заметил Иван Саныч со знанием дела, — иначе даже безмозглая выскочит.

— А к тебе сейчас особый разговор будет, — посулил капитан.

— Это как водится, — смиренно поддакнул Остапчук, — только порядок должен быть: сначала с вами разобраться, потом с товарищем лейтенантом, а потом и

за сержанта приниматься.

— Что ж, ты прав. Есть такой момент: у товарищей Белой и Иванищева, оказывается, имеется общий ребенок, девочка Надя. Но пока мать в агитбригаде, а отец на передовой, воспитывала ее тетушка Иванищева, которая его обожала. После Победы выяснилось, что ребенок мамашу знать не знает…

— Зато отца, не зная, обожает, — окончил угрюмо Иван Саныч. — И что ж далее?

— Далее то, что тетушка Иванищева померла, ребенок достался обратно родителям — балованный, нервный, менингитом переболевший, тут они еще и разбежались. Надюша, к слову, быстро сориентировалась, как с этим жить: чуть что не по ней — фыр к отцу, чуть что не так — фыр к матери.

— Так что же, она тоже тут живет? — так же помрачнев, спросил Акимов. — А я без понятия.

— По месту прописки, как указал участковый, он ее давно не видел. А живет ли она у отца — я и без понятия, — признал Сорокин, — надо выяснить.

— Как она, к примеру, выглядит? — осведомился сержант. — Чтобы узнать при встрече.

Сорокин вздохнул:

— Невысокого роста, девять лет по виду и по метрике, сильно близорукая.

— …то есть носит очки.

— Носит. Хорошие, трофейные, — подтвердил Сорокин, — золотые.

— И, само собой, красное пальто с белым воротником, так? — криво усмехаясь, закончил Акимов.

Остапчук извлек из нагрудного кармана сложенный листочек, бережно разложил на столе:

— Не такое ли пальтишко?

— Иван Саныч, чего вне очереди? — поддел капитан. — Потешь своей историей, у тебя ж есть.

— Если вкратце, товарищи сыщики, то вот такое пальто… ну, тут оно карандашом, но известно, что цвет красный, опушка белая или платина, крупные пуговицы, крой трапеция, длина пятнадцать сантиметров ниже колена. Последняя модель, выставлялась на Кузнецком мосту и прочее.

— Вот это да, — не выдержал Акимов.

— И что дальше-то, что? — подбодрил капитан.

— Вот такую вещицу заказала гражданка Белая у одной моей знакомой торгашки-доставалы. И представила ей пальтецо через некую подставную хорошую девочку Лиду — вот такая эта девица, — он выложил второй листок. — Не видели такую?

— Не признаю, — произнес Сорокин, изучив портрет, созданный Людмилой Антоновной.

— И я не видел, — сказал Акимов, — но слыхал про нее. Точнее, если быть абсолютно корректным, про женщину, похожую на нее по описанию.

— О как, — восхитился Остапчук.

— Погоди, Иван Саныч, сам к порядку призывал, — пристыдил Сорокин — Ну-с, следователь Акимов?

Сергей, стараясь говорить сухо, без соплей, изложил услышанные от Ольги эпические истории. О легковерной дуре Светке

и об Анчутке, успевшем вовремя. О том, как героическая девчонка Приходько помчалась предотвращать преступление, которого не было, — не задумываясь о том, есть ли для этого «формальные обстоятельства» — в отличие от многомудрой Ольги, которая, как выяснилось, тоже неоднократно видела незнакомую тетку, крутящуюся у школьного двора, но не придала этому значения. И лишь задним умом осознала, что что-то не так — точь-в-точь как сидящие сейчас в кружок опытные милиционеры.

— И как же, по описанию, она выглядела? — спросил Николай Николаевич.

— Как баба-яга. Как и говорили Сонька с Наташкой: бледная блондинка, глаза впалые, шея длинная, зубы острые, то ли сутулая, то ли перекошенная, пальто серое.

— Ну хоть одно серое, — подал голос Остапчук, — уже от цветастых тряпок голова пухнет.

Помолчали. Потом капитан, потерев лицо, процедил:

— И каков же промежуточный итог: битую вечность ходим вокруг этого самого около, а у нас по району ползает какая-то зараза…

Но, спохватившись, начал раздавать конкретные распоряжения:

— Первым делом — наведаться на дачу к Иванищеву. Выяснить, не там ли еще и девочка. Если да — убедиться в том, что это она. Если нет — выяснить, когда последний раз ее видел папаша.

Раздался негромкий кашель и запоздалый стук в открытую дверь.

Сорокин кратко глянул в сторону двери, озабоченное выражение моментом слетело с лица, засияла широкая улыбка:

— А, Николай Игоревич! Заходи, заходи.

— Прошу прощения, — Колька изобразил поклон. — Товарищ капитан, позвольте обратиться к товарищу лейтенанту? С глазу на глаз.

— Да ради бога, — великодушно разрешил Сорокин, — мы уже закончили и даже уходим.

* * *

— Чего ж тебе надобно, друг мой Колька? — осведомился Акимов.

Выслушав, что конкретно угодно товарищу Пожарскому, чем он просит пособить, Сергей некоторое время посидел, потом покурил, потом, встав у окна, подышал просто, без табаку. Несколько охладился и наконец задал следующий вопрос:

— Ты с ума сошел?

— Ну это…

— Значит, меня под монастырь подвести хочешь?

Колька тотчас заныл:

— Сергей Палыч, ну очень, очень надо. Вопрос ведь жизни и смерти.

— Без оснований, без ордера…

— Да я все объясню, свои люди, соображающие. Ни синь пороху…

— Пожарский-Пожарский, что ж ты творишь, — не слушая, продолжал страдать лейтенант, — не чужой ведь я тебе человек, глядишь, свекром стану — как мне в глаза смотреть будешь? Соображаешь, на что толкаешь?

Однако от Пожарского, который что-то забрал себе в голову, отделаться было непросто, можно сказать, невозможно. Он продолжал канючить, вкрапляя к месту невнятные, но уверенные обещания и неожиданно здравые мысли. Акимов вдруг обнаружил, что, если вот с его точки зрения размыслить, то Колька прав, имеются и в его плане, и в возмутительной просьбе разумные зерна.