Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Варшавский Сергей Петрович

Вещей у Шоров оказалось немного, так что теперь они не особо отличались от прочих обитателей дома, и к тому же не могла не радовать мысль, что вернулась Маргарита Вильгельмовна, пользовавшаяся славой чудо-хирурга.

– Вы, если что нужно на первое время, обращайтесь, – наперебой хлопотали соседки, – не стесняйтесь, выделим.

Маргарита Вильгельмовна только отмахивалась:

– Голубки вы мои, да после всех наших тыков и мыков это все поистине царские хоромы. Ничего нам не нужно, а то, что Сашенькин рояль сохранили, – за это всем вам до земли поклон!

Потом устроили стихийные

посиделки на кухне, гоняли чаи, а кто и самогонку, и рассказывали о пережитом и виденном. Маргарита Вильгельмовна с редким юмором умудрилась поведать об эвакуации, о ночевках в коридорчике на полу в квартире жены одного известнейшего писателя, о том, как блуждали по улицам – совершенно запросто – поэты, писатели, танцоры из Большого театра (а некоторые даже и помирали прямо на тротуарах, обернутые газетами, тоже запросто, не чинясь, потому что другие не делились с ними и рубашкой). Как выдали подорожную до Уфы, а билет взять не получалось – толпы штурмовали кассы, и, если бы не случайно узнавший профессора его бывший ученик из Москвы, так бы и остались под бомбами на берегу Волги. И даже историю о том, как уже умирающий профессор играл в пустом салоне парохода сам по себе траурный марш Шопена, а дочки беззвучно рыдали, она ухитрилась рассказать так, что все только улыбались, пусть и сквозь слезы.

– Да что все о грустном да печальном! – решительно заявила Гедда. – Сейчас я вам вот что сыграю, вы, наверное, еще не слышали.

Предложение было холодно воспринято взрослыми, которые были заняты разговорами и воспоминаниями, а остальными – на ура. Выяснилось, что каким-то чудом профессорский рояль сохранил не только ножки, но и строй. Гедда, подтащив табуретку, устроилась у инструмента и вздохнула так счастливо, что стало ясно – больше в жизни ей желать нечего. Сестра Магда уселась рядом – и они начали.

По мере того как из-под рук профессорских дочек разворачивалось чистое, новое, прекрасное настоящее, отвоевывая у серого небытия человеческие души, очищая грязь и отчаяние, затухали праздные разговоры, резкие голоса женщин стихли. Перед внутренним взором голодных, озлобленных, отчаявшихся, но все еще живых людей открывалась вечность, торжественная, прекрасная картина, в которую уже ушли павшие герои от мала до велика, к которой прямо сейчас, на замызганной общей кухне, в коридорах, прикасались люди, превращаясь из тварей дрожащих в образ и подобие Творца. Звучал прекрасный гимн славы, единения всех на общем пути к небесам.

– Так Победа выглядит, – прошептала зачарованная Светка, сжимая добела тощие пальчики, – так мы победили. Совсем победили.

– Навсегда, – твердо заявил Сашка.

Впитывая частицы вечности, не сразу услышали ни осторожного стука в дверь, ни скрипа ее; лишь когда раздались тихие шаги по коридору, Мишанька, маячивший на пороге, очнулся, выглянул и почему-то прошептал:

– Там фриц.

Девочки резко оборвали исполнение, даже руки отдернули, словно не желая осквернять священные звуки прикосновением к вражескому слуху.

А фриц уже стоял на пороге.

Все с удивлением рассматривали пришельца, который стоял, точно обессилев, прислонившись к стене. Исхудавший, лопоухий, длинноносый, длиннорукий, в советской шинели, перетянутой

ремнем со сточенным с бляхи орлом. Наискосок по лицу, прямо по глазнице, ко рту шел глубокий кривой шрам, и рассеченная губа была вздернута, обнажая зубы.

Фриц даже не сразу понял, что музыка стихла. Стоял, точно в трансе, закрыв глаза, сложив, как в молитве, руки. И все-таки наконец очнулся, дико огляделся – глаза у него были очень светлые, зеленые, как неспелый крыжовник, – пробормотал что-то и начал пятиться к двери.

– Вас волен зи? – резко спросила Маргарита Вильгельмовна.

Он остановился и, точно решившись, заговорил быстро, отчетливо, сначала тихо, потом все громче и увереннее. Хозяйка задавала вопросы – тоже сперва краткие, хлесткие, как удары, но потом, как бы оттаяв, заговорила мягче и спокойнее.

И вот он уже улыбался неповрежденным краем рта, виновато разводя руками – тонкими, с красивыми голубоватыми пальцами, и лицо Маргариты Вильгельмовны окончательно посветлело.

Колька, как и окружающие, исключая Гедду с Магдой – но они не в счет, – ни слова не понимал, тем более что речь этого немца не была похожа на ту, что слышали в кино, мягче, с отчетливым длинным «у». Маргарита, точно спохватившись, взяла фрица за тощую руку и подвела к столу: «Зетцен зи зихь», налила полную миску щей.

Он щелкнул стоптанными каблуками, перекрестившись, сел за стол.

– Это Гельмут фон Дитмар, известный музыкант, преподаватель Кёнигсбергской консерватории, – пояснила Маргарита Вильгельмовна спокойно, как будто объяснила все. – Шел мимо, услышал музыку. Пусть поест.

– Маргарита Вильгельмовна, он же фашист, – прошептала Светка.

– Не все же немцы фашисты, Светик, – заметила женщина, – есть и другие, которых запугали, есть просто военнообязанные. И потом, малышка, я все-таки тоже немка.

– Что, правда? – удивилась девочка. – А вы совсем не похожи…

Непрошеный гость ел очень аккуратно, хотя было видно, как сильно он голоден. Человек, который поедает щи, не может подложить свинью, так что все успокоились, снова расселись, многие налили и выпили, кто-то предложил и немцу – тот покачал головой, и никому на ум не пришло начать выяснять по поводу уважения. Филипповна подложила ему пару картофелин, Антонина Михайловна – морковку, он каждый раз вскакивал, щелкал каблуками и твердил: «Данке». Когда с едой было покончено, он, вздохнув, снова заговорил, просительно, указывая на рояль. Маргарита Вильгельмовна улыбнулась и кивнула.

Немец с благоговением пересел на табуретку, освобожденную Геддой, посидел какое-то время, разминая пальцы, и наконец заиграл. Звуки «Лунной сонаты» Бетховена наполнили пространство, лилась плавная, прохладная музыка, у Кольки аж лоб заломило, как от ледяной воды. Он слышал это произведение, и не раз, но сейчас фриц играл как-то по-особенному, звучали тут щемящая, беспредельная грусть, спокойное ожидание неизбежного и светлая надежда на то, что вскоре утихнет терзающая душу боль.

Молчали все, молчали и слушали, никто даже жевать не смел. И когда стихли последние аккорды, музыкант еще долго не снимал пальцев с клавиш, как будто пытаясь подольше сохранить это ощущение прикосновения к вечности и красоте.