Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Варшавский Сергей Петрович

Снова чуть скрипнула дверь, выяснилось, что к обществу присоединились Ольга и неизменный Вакарчук. Как-то так повелось, что после вечерних тренировок он постоянно провожал девушку до дома (не важно, ее или до Пожарских), резонно замечая, что на улицах неспокойно. Почему при этом он не доверял это дело товарищам по секции – об этом знал только он. Захарова после нескольких поползновений Вакарчук деликатно попросил не беспокоиться.

Физрук, вежливо раскланявшись, собрался на выход, с ним стали прощаться, и вдруг Колька, мельком глянув на фрица, окаменел. Пожалуй, не приходилось ему еще видеть такого на лице у одного-единственного

человека: и удивление, и жуть, и гадливость… ну примерно как будто увидел человек раздавленную гадюку или жабу, только еще сильнее. Дернув рваной губой, он то ли прошелестел, то ли прохрипел:

– Ехт. Минхерц, ви гетс…

– Что? – переспросила Маргарита, от удивления по-русски.

Физрук, вежливо улыбаясь, переводил вопрошающий взгляд с хозяйки на гостя, ожидая разъяснений. Немец отвел взгляд, пробормотал что-то и отвернулся. Вакарчук последовал к выходу.

И снова показалось Кольке, теперь уже в пыльном кривом зеркале, что на шифоньере в коридоре мелькнула адская рожа, искаженная злобой до полной потери человеческого облика.

Он аж головой потряс.

Междусобойчик определенно близился к концу. Прощаясь, соседи расходились по домам, но Маргарита Вильгельмовна и ее новый знакомый все не могли наговориться. Он что-то рассказывал, сначала сдержанно, потом все более и более оживляясь, достал какие-то фотокарточки, показывал и давал пояснения, разложив их на столе. В его речи мелькали знакомые названия и смутно понятные слова. Наконец он, глянув на часы, прервал речь, поцеловал Маргарите руку, щелкнул каблуками и поспешил прочь.

* * *

– Ужасная судьба у человека, – вздыхала Маргарита Вильгельмовна, помешивая в чашке. – Прусский дворянин из очень древнего рода, предки служили в российской армии. Сын профессора, с которым наш папа учился в Кёнигсберге, в консерватории. Пацифист, католик, мобилизован в сороковом. Поставили условие – или на войну, или смертный приговор с вечным лишением гражданских прав. Не решился под удар ставить честь семьи, пошел. В сорок первом тяжело ранен, отправили в Германию, вылечили – снова в строй. Родители к тому времени умерли, он в сорок втором отказался воевать на Восточном фронте, пытали, отправили в концлагерь. Рана на лице – с тех пор, зато жив остался и с целыми пальцами, потому что комендант, видите ли, узнал его, палач-меломан… помиловали, спустили в карательную ваффен-гренадерскую, вместе с уркаганами и психами, что бесчинствовали в Польше… в сорок четвертом они же его и расстреляли во Львове. Но выжил, выполз специально в нашу сторону, к нам в плен, – вот с тех пор восстанавливает наше хозяйство.

– Не позавидуешь. Вроде бы и враг, а получается, не виноват, – серьезно отозвалась Оля, и Гедда с Магдой согласно вздохнули. – А где он вообще, может, отнести что теплое или поесть… они ж, наверное, голодные.

Женщина пристально посмотрела на нее:

– Во-первых, тебе-то как раз и незачем.

Оля лишь покачала головой.

– Во-вторых, увы, не спросила. Попробую завтра навести справки, тут как раз одни знакомые – из высоко сидящих, ничего не боящихся, – ищут учителя по фортепиано для дочурки. А такого, пожалуй, взять не побоятся, изуродованный.

– Маргарита Вильгельмовна, а ведь это все-таки фашист, – негромко заметил Николай. – Все беды наши от них, да и вы вот дома лишились, мужа… чего жалеть-то? Каждому свое.

– «Каждому свое» – это на воротах Бухенвальда! –

резко ответила Маргарита. – А ты, дорогой советский мальчик Коля, запомни: закончили воевать – закончили убивать, закончили ненавидеть. Долг каждого порядочного человека – и советского тоже – зло на себе останавливать.

– Ах, ну да, – саркастически протянул пацан, – как же. Католик. Подставь другую щеку, не убий… Они бы не остановились! Вот мы сейчас бы все на небесах сидели, ножками болтая, а оставшиеся тут пухли бы с голоду и шамкали на немецком.

– Городишь – сам не знаешь что, – вздохнула она. – Много ты понимаешь… Щеку-то подставлять как раз надо, только свою, Коля. Свою! И прощать только своих врагов. А вот ближних своих, друзей своих в обиду нельзя давать.

– Это где ж такое сказано?

– А там же, где и про другую щеку, и про «не убий», – мягко ответила Маргарита Вильгельмовна, – прямо так и сказано, что нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя. Понятно? Потому-то, пусть и не только, не остановились мы на границе и дошли до Берлина…

«Вечно они о чем-то своем, «мы, мы»… сама по-русски с акцентом говорит, а туда же», – подумал про себя Колька, но решил не спорить, а позвал:

– Оля, пойдем, провожу тебя до дома. Поздно уж.

– Да, конечно, – рассеянно отозвалась девушка.

Мягко кружил пушистый снег, фонари, хотя и тускло, но светили, под ногами похрустывало уютно, и совершенно не хотелось говорить. Однако Колька желал выяснить один вопрос – и приступил сразу же:

– Оль, а чего это вот сейчас было? С Маргаритой?

– Что было с Маргаритой?

– Ты спросила про то, где фриц содержится, а она сказала, что «тебе-то как раз и незачем». Почему именно тебе и незачем?

Ольга помолчала, подцепляя носком ботинка снег, потом со вздохом произнесла:

– Да вот, вопрос о приеме в комсомол встал. Михайловна составляла списки для утверждения…

– И что же? – подбодрил Николай.

– Списки уже сформировали, а со мной заминка. Видишь ли, кое-кто воду мутит в том смысле, чтобы не принимать меня в первую очередь.

– Что за на… то есть история? Ты же активистка, спортсменка, староста, отличная успеваемость, примерное поведение…

– …и на поруках – ты, – в тон продолжила Оля. – Ну то есть как бы путаюсь с неблагонадежным элементом. И надо признать, что мои поруки не особо-то тебя исправили. Плюс еще сплетничают за спиной… Маргарита имела в виду, что мне только общения не хватает с военнопленными, чтобы окончательно из списка вылететь.

Николай скрипнул зубами:

– Понятно.

– Ничего тебе не понятно, – улыбаясь, возразила она. – Иной раз смотрю на тебя и не понимаю: вот вроде взрослый человек, трудился, семью кормил, столько испытал, а все как дите малое. Подозреваешь всех во всем…

– Скажи еще, и тебя.

– И меня, конечно, – пожала плечами девушка. – В чем – не понимаю.

– Ты дурочку-то из себя не строй, – зло сплюнул Колька. – «Не понимаю!» Уже вся округа шепчется за спиной: во, опять парочка, баран да ярочка.

– Это ты про Германа… ой, ну хорошо, Иосифовича. Опять? – колко уточнила Ольга.

Николай промолчал.

Оля вдруг резко повернулась, и он в первый момент подумал, что сейчас получит пощечину, но она неожиданно взяла его двумя руками за лицо и поцеловала. И это было как удар мягкой дубинкой по башке, как сладкий обморок, и губы у нее были такие сладкие и холодные.