Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
Наконец-то заканчивался этот несуразный день, по всем признакам один из самых дерьмовых дней.
Сорокин, вернувшись «сверху» порядком наскипидаренный, не выдержал, наорал на Сергея, тот не сдержался и сначала разорался в ответ, а потом сел и написал рапорт об уходе. И хлопнул дверью.
Четким строевым шагом пошел курить с Пожарским, стрельнул у пацана папиросу и облаял заодно и его. Сказал в целом все правильно, но надо было по-другому. Не заслужил парень такого обращения. Все-таки не чужой человек и, строго говоря,
Теперь во всем отделении две души – начальник и глупый подчиненный, сидят по своим местам и делают вид, что усердно трудятся на благо социалистического правопорядка и законности.
Акимов открыл сейф, принялся перебирать материалы – а ведь немало передавать-то придется, несладко придется тому, кто придет на смену. Кролики, «эмка», мадаполам… Витенька-Пестренький.
Аж сердце защемило. Черт с ними, с бебехами генеральскими, парня не уберег… Акимов почему-то вспомнил, как Витенька, увидев его в первый раз, в форме, бросился на шею: «Тятенька!», а он обалдел – к слову, юродивый-то росту был немалого, – и как женщины, смущаясь, пояснили, что он во всех мужиках в военной форме батю видит, погибшего в финскую. Пришлось растолковывать убогому его ошибку и видеть, как тускнеет и чернеет сияющее радостью его лицо, и гаснут радостные огромные глаза, глупые-преглупые, доверчивые, как у щенка.
Акимов вспомнил, как осматривал Витеньку на той злосчастной даче, скрипнул зубами… А ведь как буквально за день, что ли, до гибели юродивый вроде бы приходил. После того как он понял, что не «тятенька» это, а окружающие женщины объяснили, как нехорошо мешать людям работать, юродивый освоил новую технику: он иной раз приходил, чинно присаживался в коридоре и просто сидел, терпеливо ожидая, что с ним кто-нибудь заговорит. Потом рассказывал какие-нибудь свои особые истории, сердясь, что его не всегда понимают.
«А ведь накануне он тоже приходил, – вспомнил Акимов, – и сидел, и ждал, и ловил по-собачьи каждое движение. Я, падла такая, нарочно делал вид, что не замечаю, самоутверждался, значит, за счет больного человека… И Колька зачем-то ведь прибегал, видно, не просто про Черепа разузнать. Видел я, как у него гляделки-то горели, сказать что-то хотел, а я его осадил».
Он вспомнил свои назидательные лекции о необходимости слушать и понимать друг друга, как он, отдуваясь и стуча сапогами, пенял Кольке и Ольге за неумение со вниманием относиться, отсутствие деликатности, черт знает чего еще. От этого воспоминания Сергей даже застонал.
«Макаренко хренов, – беспомощно бичевал он себя, – лицемер, гнида в лакированных сапогах! Все. Землю копать».
Он в сердцах отпихнул стопку папок, повываливались пакетики с вещдоками – проволочка, которой дверца кроличьей клетки была замотана, фото протекторов «эмки», Витенькины фото, пакет с его «игрушками»…
Медальон-образок, он же, по словам Витиной мамы, «блямба», был упакован особо. Жестяной,
Некоторое время Акимов таращился, рассматривая эту вещицу, потом в несколько подостывшую голову пришла мысль: «А край-то не сварной. Интересно, не собачий ли жетон?» Вооружившись штопальной иглой, он попытался вогнать ее в шов, и в одном из мест, где поверхность чуть искривлялась, обнаружилась крошечная щелка. Осторожно орудуя острием, Сергей отжимал одну «створку» от другой, и наконец жестянка открылась.
Едва дыша, Акимов извлек тонкую полоску бумаги и, развернув ее, прочитал: «Герман Иосифович Вакарчук, капитан, 1923. Сообщить: Львовская обл., Дорнфельд, Вакарчук Олена Ивановна».
Пока он сидел, ухватившись руками за голову, чуть слышно скрипнула дверь. Вошел Сорокин.
– Сережа…
Акимов машинально вскочил: все-таки начальство вошло. Николай Николаевич похлопал его по плечу:
– Прости, лейтенант. Старый я дурак и психопат, – он глянул на стол: – Дела решил сдавать. А кому, позволь узнать?
– Говорили, с фронта большое пополнение…
– Так это пока оно до нас дойдет… эх, Серега, Серега. Ты же тут уже как кот – освоился, дорожки протоптал, и вдруг ф-ф-фр – на черные работы. Что ж это будет, если все с лопатами на каналы… А жуликов-то кто ловить будет?
– Ну, я…
– Ну-ну, – поддразнил Сорокин, но глаз у него смотрел по-доброму, – погорячились и хватит. Давай не пороть горячку, покумекаем на пару. А что это тут? Нашли кого?
– Это из медальона, с Витюши.
Николай Николаевич бережно, с благоговением взял записку, прочел. Перечел. Удивился. Сдвинул брови.
– Это что же, Вакарчука?
– Выходит, что его.
– А если его, то зачем он его Витеньке-то отдал?
– А может, не отдавал…
– А может… это вообще не его?
Некоторое время сыскари молчали, глядя на медальон, записку, фото Витеньки.
– Вот и покумекали, Сережа, – грустно протянул Сорокин.
– Что ж за на… – глухо проговорил Акимов.
– Ну-ну.
– Простите, Николай Николаевич.
– Да ладно, что я, не понимаю. Поступим так: с утра запрошу по своим каналам… ну, по своим источникам, – почему-то сердито выдавил он. – Возможно, все разъяснится.
– Давайте, – с фальшивым воодушевлением подхватил Акимов, мысленно потирая руки: такой шанс все исправить, подчистить, преподнести в лучшем виде.
«Отлично, езжай себе, а я тут пошуршу, авось и…»
– Серега, ты чего-то крутишь, – оборвал Сорокин, – я все вижу. Сам признаешься или плоскогубцы нести?
– Зачем?
– Ногти вырывать. Давай, выкладывай все, как на духу.
И Акимов рассказал именно так, как предписало руководство. И с каждым произнесенным словом испытывал прямо-таки детскую радость: выложил все старшим, а дальше пусть у них голова болит.
Николай Николаевич слушал очень внимательно, лишь изредка повторяя, точно впечатывая в память: