Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
По лицу Николая было заметно, что и у него, как у старшего тезки, идет напряженный мыслительный процесс. Впрочем, в силу более молодого возраста, отсутствия зашоренности и боязни ошибиться у него головоломка сложилась куда быстрее.
– Так что же, выходит, что Машкин и в сорок первом мог устроить диверсию?
– Нельзя утверждать так без доказательств, – возразил Сорокин, но все-таки признал, что есть все основания полагать.
– Но доказать не получится.
Николай Николаевич, подумав, сказал, что это уже не их дело:
– Это доказывать будем не мы,
Прощались серьезно, сухо, по-мужски. И все-таки капитан, не сдержавшись, притянул парня к себе и от души чмокнул в лохматую макушку:
– Колька, Колька Пожарский. Умный парень ты. И удачливый. Что бы я без тебя делал?
Тот, смущаясь, высвободился:
– А что мы без вас делать будем?
– В смысле?
– Так вы никак на пенсию собрались?
– Так сердце у меня.
– У всех сердце.
– Так, а ты не бросаешь родные пенаты? – хитро подловил парня Сорокин.
– Не бросаю, – возразил Николай. – Работать иду, для всеобщего блага…
– …и я должен оставаться, и тоже для всеобщего блага?
Колька понял, что перешел черту, указывая пожилому, заслуженному, к тому же больному и одинокому человеку на его место в этой жизни. И все-таки твердо закончил:
– Да. Вы тут незаменимый.
Ну что скажешь? Вот и Сорокин промолчал.
С утра опера застали руководство плещущимся над раковиной, свежим, непривычно бодрым. Растираясь полотенцем, Николай Николаевич молодецки поприветствовал подчиненных:
– Ну-с, как спалось?
– Неплохо, – пробормотал Акимов, отводя глаза.
Наискосок по груди капитана шли затянувшиеся шрамы, явно от очереди, след на ключице, как бы от рубленой раны – густовато для одноглазого пенсионера, кантовавшегося по тылам.
Остапчук деловито уточнил:
– Я звякну линейным-то?
Сорокин отозвался:
– Звякать будем по другому номеру, Иван Саныч. Но это я сам сделаю.
14
– Как чувствует себя молодой человек?
Цукер открыл глаза, повел ими, придавая себе вид томный, страдающий и одновременно смиренный:
– Прекрасно, доктор. Большое вам спасибо, если бы не ваши руки… золотые же руки! Памятник им надо ставить, вот что…
Хирург Шор прервала с прохладцей:
– Ну-ну, успокойся. Мне дифирамбы ни к чему, для девочек прибереги.
Быстро, без лишних слов и движений провела осмотр, выдала заключение:
– Через недельку выпишу, будешь куролесить пуще прежнего. – Бесцеремонно дернула за ухо: – Только имей в виду, комбинатор: такие точные удары нарабатываются годами, не советую доверять наносить их себе кому попало. Тебе, молодой человек, не иначе как крупно повезло.
– Само собой, само собой, – кротко поддакивал Цукер, а про себя не без превосходства думал о том, что многое понимает эта строгая тетя. Дал бы он, хитрован прожженный, тыкать в себя ножичком абы кому. Как раз дяденька умел, как никто другой.
Курить чертовски хотелось, но папирос не было. На этом фоне думы цукеровские, и без того невеселые, становились
Доказанной крови на нем нет. Его лицо жертвы не видели. Даже если допустить, что Анчутка сдаст – что с того? Не война ведь. Судья – наверняка женщина, и кивалы – скорей всего, две престарелые тетки, возможно, что и вдовы, и осиротевшие матери, – будут, глотая слезы, слушать скучные, но трогательные речи государственного адвоката, а тот будет привычно бубнить за безотцовщину, недостаток воспитания и питания, за то, что имел место не злой умысел, а невинная шалость.
Вот Светка – это беда. Некошерно быть в заложниках у нервной, к тому же влюбленной девицы, всем известно, как у этих насекомых «любоф» моментом становится лютой ненавистью. И все-таки… умница дяденька, отличную линию занял: заступался за девицу, на которую посягал некий подлец, а то, что друг друга не узнали, недопоняли, то это извините. Тогда, на путях, зажимая ему раны, дядя быстро давал толковые, бесценные наставления:
– Ты вступился за девчонку, на том и стой. Меня сразу не узнал, принял за насильника или иного злодея – не важно. Мы на путях – стало быть, дело уйдет от здешних, а путейские менты наших дел не знают. Терпи, терпи.
И Цукер, кусая губы, чтобы вновь позорно не взвыть – больно все-таки! – кивал и кивал, жалкий такой, залитый кровью, несчастный ребенок.
Все прошло как по маслу. А уж что там надумала себе эта фашистка – главврач, не его дело. Валяйте, разбирайтесь.
Что до дела со скупкой… На этом месте Цукер не сдержался, заскрежетал зубами, очень уж гайки было жаль. Он сразу на нее глаз положил и понял, что вещь стоит всего взятого, и уже протянул за ней руку – но тут поднялся кипеш, засвистели на улице, и пришлось немедленно валить, унося то, что успел нахватать. А Гриня-кот, стало быть, подцепил ее. Как талантливо ныл, как жалился: зачем тряпье нахватали, надо было рыжье и кассу, а у самого на кармане целое состояние!
Уж как колечко попало на палец этой шмакодявке – до конца неясно, но теперь и не важно. Было бы очень кстати, если эта гайка пропала из его вещей, ну так, случайно. А нет гайки – нет и доказательств. Деньги-то не опознаешь, а золотишко дяденька уже давно в дело пустил – ищи-свищи…
Черт, как курить-то охота.
За приоткрытым окном тихонько загудели стальные прутья пожарной лестницы. Кто-то поднимался по ней, кто-то легкий, судя по тому, как это делалось быстро и почти бесшумно.
Момент – и в окно пролезла знакомая белобрысая голова, потом появилась щегольская рубашонка, отглаженные брючки. Весь Анчутка влез в палату.
– Салют. На вот тебе вместо яблочков, – положил он на покрывало пачку папирос. – Значит так: Светка о бузе вашей будет молчать.
Цукер разлепил губы, спросил кратко:
– Вторая?
– Надька – курица дурная, с перепугу язык проглотит.
– Ну а ты?
– Я – молчок о грабежах под бригадмильцев, – ухмыльнулся этот проныра. – Мне-то какой понт репутацию губить? Ты как?