Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
Не такелажник, не грузчик, не рыбак, не моряк, но пять узлов он состряпал быстро, вроде бы и без напряжения. Выложил на стол:
– Прошу.
Сорокин глянул, скрипнув зубами, извлек из портфеля сверток, развернул, положил сюда же.
– А раз так, то сличайте сами, товарищ Машкин. Это тот самый шнур, на котором вы повесили гражданку Газзаеву. Это так называемый казачий узел, причем не классический, завязанный по-своему. Вот здесь, – капитан указал карандашом. – Так его обычно не вяжут, это твое личное искажение. Узел имени Машкина.
Обходчик откинулся
– Я польщен. Улики – это очень мило, но все-таки позвольте спросить: а мотивы? Зачем мне было ее убивать? Корысти никакой, личной неприязни – тоже. Вы же не без образования, наверняка слышали про принцип куи продэст [514] …
514
От лат. cui prodest – кому выгодно? Кто от этого выигрывает? Кому впрок?
– Блистать латынью без нужды – дурной тон, – заметил Сорокин, – но вы правы. Зачем это вам было надо беспокоиться, рисковать? Надо ж и ударить, и петлю накинуть, и к потолку притянуть, и потом еще, спохватившись, стянуть коврик со следами крови, пока пацан бегает туда-сюда.
– У вас богатая фантазия и неплохие способности к реконструкции преступлений, – похвалил Машкин. – Да, так зачем же?
– Знаете ли, до недавнего времени мне лично было это неясно, – легко приняв светский тон, отозвался капитан Сорокин. – Но потом, вспомнив кое-что и сопоставив – чисто по сыщицкому наитию, – я отправил запрос на Ставрополье. И знаете, заковыристо получилось…
Открыв портфель, достал папку, из нее – пожелтелый, увядший лист:
– Интереснейший, чудом сохранившийся документ. Это, дорогой товарищ, список номер один, доведенный циркуляром департамента полиции по особому отделу. Политический список, если помните.
– Не помню, – отрезал Машкин, прищурившись.
– Ничего страшного, бумага помнит, – утешил Сорокин. – Вот, извольте, номер восемьдесят девять: Султанов, Лавр Георгиевич, из терских казаков, выпускник Петербургского горного института, привлечен к дознанию за умышленное лишение жизни одновременно городского полицмейстера и начальника жандармского управления, совершенное путем метания снаряда…
– Любопытно, – одобрил Машкин, – но какое отношение это имеет к нашему делу?
– Уместный вопрос, – похвалил капитан, доставая из кармана лупу. – Одолжайтесь.
Сорокин выложил на стол еще одну бумагу – дактокарту, снабженную надписями на английском языке.
– Еще один уникальный документ, и тоже чудом уцелевший, хотя архивы с девятьсот пятого года сжигали неоднократно. Возможно, потому, что был составлен на английском, решили сохранить для истории. Знаете, что это?
– Завещание Георга Пятого?
– Это, дорогой товарищ… или
– Я предпочитаю Иван Миронович.
– Хорошо. Это, Иван Миронович, взятые Скотленд-Ярдом отпечатки пальцев у господина Султанова, российского подданного, прибывшего в Англию обучаться горному делу, но задержанного по подозрению в покушении на члена палаты лордов, сэра, чье имя не важно. Тогда, видите ли, не натравливали друг на друга бомбистов, а вылавливали сообща. Документ прислан вместе с циркуляром. А вот это – ваши отпечатки.
Капитан пододвинул бумагу, над которой потрудился в качестве эксперта Акимов:
– Благоволите. Вот четыре потока, два – дугообразной формы, один – петля, четвертый изогнут, огибает и дуговые потоки, и петлю. Они идентичны.
Машкин молчал. Лупа лежала на столе нетронутой.
– Чего ж молчите, Лавр Георгич? А меня, случаем, не узнаете? Ну же. Шайтан, Веселая балка, Лях. У тебя такая рыжая кобыла была.
– Сказочная. Догони-ветер, – вздохнул Машкин-Султанов, вполне миролюбиво. – Амба звали ее. Тебя, прости, не припоминаю, да где уж, много вас таких было, и годы… Даже Тамара меня тоже не сразу узнала. Ну а как узнала – сам посуди, что мне было делать? Живешь-живешь честно, а тут – амба, и отправляйся на старости лет лес валить.
– Да уж, все по классике: кто бы на его месте не убил, – проворчал Остапчук. – Ну а парня-то за что порезал?
– К девке приставал, с кулаками на меня бросился – на меня-то! А ведь как родной мне был, жизнь я ему спас…
– Бывают такие, неблагодарные, – прервал Акимов. – Ладно ваньку-то валять. Отсидеться вы хотите, годик отдохнуть на нарах, а к тому времени не то что улик – и следа бы, воспоминаний не осталось, не то и казарму снесут наконец.
– Во-во, – подал голос Остапчук, – и дело вести будем не мы, которые худо-бедно да ведаем, кто ты на самом деле, а посторонние, линейный отдел. Ты ж, умный, не просто подстроил, чтобы на пути кровь пустить?
– Заскочил я в больничку-то, – между прочим заметил Сорокин, – и интересный разговор имел с хирургом, Маргаритой Вильгельмовной. Не знакомы с ней?
– Случалось, – лаконично подтвердил Султанов.
– Бывалая дама. Так вот она поделилась интересным наблюдением: раны кровавые, только вот странные. Крови много, но опасности ровно никакой. Случайно так не ударишь.
– Оставь парня в покое, – попросил задержанный. – И так хлебнул на своем веку, каково ему будет снова одному?
– Не пропадет. Хотя это уж не от меня зависит.
– По старой памяти, товарищ капитан, не позволите ли написать чистосердечное? Все-таки не насмерть я вас застрелил.
– Вспомнил-таки меня, – отметил Сорокин. – Приятно, черт подери, но уж прости, на сей раз тебе не выскользнуть.
– Как знать, как знать. На все Божья воля, – Султанов, как бы не сдержавшись, во весь рот зевнул. – Прощения просим. Нельзя ли уж хотя бы поспать напоследок?
– Уважим просьбу, – Остапчук поднялся, достал наручники. – Только уж извини, раз ты такой у нас легендарный и скользкий – в браслетах ночуй.