Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
— Кто тут? — снова послышался шепот незнакомца. — Местный?
— Местный. Живу в этом доме. — Отец Илларион показал в сторону своего домишки. И сразу понял свою оплошность — в кромешной тьме жестов никто не увидит. — Это на тебя немцы облаву устроили?
— На меня. Попался я им случайно на глаза в трех кварталах отсюда.
— Что ж ты, мил человек, бродишь по городу в недобрый час?
— Семью свою искал.
— Семью?
Из темноты послышался тяжелый вздох.
— Кони мои испугались бомбежки и понесли кибитку. С тех
— Кибитку? Ты никак с табора?
— С табора. Цыган.
Немного подумав, священник сказал:
— Ладно, подожди меня здесь. Сейчас в дом пойдем, там все расскажешь…
Нащупав деревянную дверь, он заглянул в сарай.
— Иван, спишь?
— Нет, отец Илларион, собаки разбудили. Что там?
— Облава была — полицаи с немцами по домам ходили. Теперь тихо, ушли все.
— Вот же крысы поганые!
— Как твоя нога?
— Ноет помаленьку. А сам я что-то ослаб. И в жар бросает.
— Ну-ка… — Старик вошел внутрь, нащупал плечо солдата и приложил ладонь к его лбу. — Да, милок, жар у тебя начинается. На-ка, укройся…
Скинув с себя зипун, накрыл им Сермягина.
— Лежи смирно, попробуй уснуть. А я приготовлю лечебный отвар и вернусь…
Опасаясь продолжения облавы, священник зажег лампу не в передней, а в небольших сенцах перед выходом на задний двор. Здесь имелось лишь одно окошко под потолком, глядевшее в густую листву золотого ранета. Слабый свет лампы с улицы заметить было невозможно.
Он усадил цыгана на дальний край скамьи, стоящей вдоль сеней под оконцем. Снял с натянутой бечевки высохшие пучки осиновых и березовых почек.
— Велика ли твоя семья, Яков?
— Жена и две дочки. Четырех и шести лет.
— Совсем малые… И куда же понесли кони твою кибитку?
— В сторону города. Табор стоял между железной дорогой и лесом.
— Это я помню. Видел я ваше поселение, — кивнул старик, разжигая примус. — Не встречал я твою семью и ничего о ней не слышал. Но ты не отчаивайся — завтра же пройду по улице и осторожно выспрошу соседей. Вдруг кто видел или что-то знает.
— А если вас немцы заметят? — прошептал цыган.
— Что ж с того? Разве новая власть повелела всем сидеть по домам? А как же работа? Как же другие надобности?
— И то верно…
На ближнем краю скамьи мерцал огонек керосиновой лампы, а рядом в большой алюминиевой кружке закипала вода. Приготовив отвар, отец Илларион встал у двери и посмотрел на Якова. Вид у того был жалкий: перепачканная одежда, босые ноги, взлохмаченные волосы. И обескураженное, потерянное лицо.
Ему было хорошо за тридцать. Чуть выше среднего роста, широкоплечий, смуглокожий. С открытым лицом и выразительными карими глазами. И еще он сильно волновался. Это было заметно по рукам, беспрестанно скользящим то по коленям, то по краю скамейки.
«Если бы я не приказал ему сесть, он сейчас шарахался бы из угла в угол», — подумал старик.
— А там у вас
— Солдат. Ранение получил в ногу, не смог дальше идти. Вот я его и спрятал…
Вода в кружке закипела. Отец Илларион размял в ладонях и бросил в кипяток почки, добавил липового цвета. Снял кружку с огня, накрыл крышкой и укутал в чистую тряпицу.
— Теперь надобно полчаса подождать, — проговорил он. И вдруг встрепенулся: — Яков, а ведь ты, верно, голоден?
— Есть немного, — признался тот.
— Погоди…
Вернувшись из передней, отец Илларион протянул ему ломоть хлеба и кружку молока.
— Спасибо, — кивнул ночной гость и принялся жадно есть.
— А где ж ты прятался? — спросил старик, выскабливая с донышка глиняного горшка остатки меда.
— Я почти весь город обежал. Нигде не нашел ни семьи, ни следов кибитки. Решил: останусь и буду искать дальше. Засел в овражке у дороги. Днем отсиживался в зарослях, вечерами выходил на поиски. А вчера случайно нарвался на немецкий патруль.
— Послушай, — старик присел рядом, — но ведь твои близкие могли покинуть город?
— Очень на это надеюсь. Но я должен точно знать, что здесь их нет.
— Да, пожалуй, ты прав…
Собранного в горшочке меда оказалось мало — на кончике деревянной ложки. Тем не менее священник тщательно размешал его в отваре.
— Вот что, Яков. В доме на ночь лучше не оставаться — немец, как видишь, повсюду шастает. Бери лампу, пошли в сарай.
Покинув сени, они направились по едва заметной тропинке к сараю. Впереди, придерживая крышку, отец Илларион нес отвар. Сзади, подсвечивая ему дорогу, осторожно вышагивал цыган.
Открыв дверь, старик обнаружил Сермягина сидящим у стены. Закутавшись в зипун и телогрейку, он дрожал.
— Совсем худо? — Старик поставил кружку на землю.
— К-колотит.
— Пей. А я пока рану посмотрю. Вот, познакомьтесь.
Цыган протиснулся в дверной проем:
— Яков я. Чернов.
— А я — Ив-ван Сермягин. Будем з-знакомы.
Обустроив в сарае второе спальное место из нескольких пучков соломы, отец Илларион распорядился:
— Сидите, сыны мои, тихо до самого утра. Через час я наведаюсь сам: принесу провизию. Ты, Яков, проследи за состоянием Ивана. Если совсем станет худо, подберись к моему окну и стукни дважды…
На том и расстались.
Спал старик этой ночью плохо. Ворочался, часто просыпался, прислушивался. А если сон не шел вовсе, то лежал и раздумывал, как поступить дальше.
Подумать было над чем. Якова он, конечно, жалел и намеревался расспросить о цыганской кибитке не только у ближайших соседей. Однако по-настоящему приходилось переживать за Ивана, рана которого почему-то начала воспаляться. Вчера поздним вечером отец Илларион снял повязку с ноги Сермягина и под слабым светом керосиновой лампы осмотрел рану. Она ему не понравилась.