Биография отца Бешеного

Доценко Виктор Николаевич

— Согласен, сынок! — серьезно сказал он, и мы вдруг обнялись и оба заплакали, и я до сих пор не могу понять причину слез каждого из нас.

Однако час, когда я повзрослел и физически окреп достаточно, чтобы защитить маму, в конце концов настал.

Долгое время отец держался и не распускал руки, но однажды, когда мне уже было лет четырнадцать, он снова сорвался и замахнулся на маму как раз в ту минуту, когда я вошел в комнату, где они сидели за накрытым столом: наверное, что-то праздновали. Я перехватил его руку левой рукой, а правой схватил со стола столовый нож и направил лезвие в его сторону.

Отец

мгновенно протрезвел: в его глазах был явный испуг.

— Отец, ты помнишь, о чем я предупреждал тебя?

— Витя, не нужно! — испуганно закричала мама, чем как бы поддержала его.

— Ты что, сынок, хочешь убить того, кто одевал тебя, кормил, поил? — укоризненно произнес отец.

— Когда-нибудь я верну тебе все твои деньги, потраченные на меня! — с вызовом бросил я.

— Да в них ли дело! — тяжело вздохнул он. — Никогда не думал, что ты можешь поднять руку на отца…

— Но ты же поднимаешь руку на маму, которую любишь, — кинул я ему в лицо железный довод. — Или не любишь?

— Люблю, сынок! — Он снова вздохнул, потом посмотрел мне в глаза и вдруг сказал: — А ты действительно стал мужчиной… — после чего повернулся к маме. — Все, мамуля! Больше тебя пальцем не трону! Гадом буду!

С тех пор отец действительно никогда больше не позволял себе распускать руки. Это не означает, что они больше никогда не скандалили, но эти скандалы дальше словесной перепалки никогда не заходили.

С личностью отца в моем детстве связаны два неприятных эпизода: о первом я рассказал выше — когда он доставил меня из Дома культуры домой пинками, а второй произошел гораздо позднее. Как-то под воздействием бациллы щедрости отец уступил настойчивым просьбам матери и выделил деньги на покупку баяна, о котором я много лет мечтал.

И вот моя мечта воплотилась в жизнь! Изделие тульских мастеров сверкало перламутровыми пуговицами клавиш, а отделка буквально блестела на свету, вызывая у меня чувство гордости. Без особых усилий мама устроила меня в кружок баянистов, и я с увлечением ходил заниматься, разучивая всевозможные гаммы и арпеджио. Примерно через полгода упорных занятий я проявил такие способности, что педагог поручил мне разучивать то, что обычно предлагалось на следующий учебный год: «Во саду ли, в огороде…» , «Во поле березка стояла…»

Я с усердием наяривал эти мелодии, радуясь моментам, когда мелодия начинала звучать «по-настоящему». Восхищалась моими успехами и мама. В хорошие часы: когда был не очень пьян, а только-только «принял на грудь», бросал добрые слова и отец. К сожалению, мое музыкальное образование так же быстро и неожиданно закончилось, как и началось. Это случилось через несколько недель после того, как безвинно была арестована мама. Отец ушел в запой, и однажды, вернувшись после занятий в кружке домой с желанием поработать над домашним заданием, я не обнаружил футляра с баяном. Перерыв все укромные места в доме и так его и не обнаружив, я спросил отца, где баян.

— Все, сынок, нет больше твоего баяна! — пьяным голосом сказал он и добавил: — Я пропил его, сынок! — Отец всхлипнул и потянулся к бутылке…

Так в жизни меня еще никто не предавал. Я бросился бы за успокоением к маме, но ее не было. Отняли мою мечту стать музыкантом, играть красивые мелодии и песни, какие играл нам педагог. Я бросился в свою комнату,

упал на кровать и безутешно разрыдался. Вероятно, этот случай так сильно подействовал на меня, что я никогда в жизни, даже когда появилась возможность, не смог не только взять баян в руки, но не хотел даже взглянуть на него, и уж конечно разлюбил его слушать. Мне казалось, что и сам инструмент меня предал…

Как вы поняли, отношение отца ко мне было непростым. Маме приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы купить мне обнову или послать тайком сэкономленную десятку в Москву, но стоило отцу в чем-то ее обвинить, а я оказывался свидетелем ее правоты, то она, как самый последний аргумент, бросала ему:

— Спроси у Вити!

И если я подтверждал ее слова, все споры мгновенно прекращались. Отец твердо знал: Виктор никогда не поддержит ложь, всегда скажет правду…

Шестнадцатого мая тысяча девятьсот пятьдесят первого года родился мой сводный брат Саша, а мне уже исполнилось пять лет, и вскоре мы стали собираться назад в Омск. Перед отъездом я отдал все свои «сокровища» моему другу Сережке, и мы с ним поклялись в верности на всю жизнь.

Интересно, где ты, Сергей? Может, откликнешься? Я намеренно не назвал твою фамилию, чтобы не объявились «дети лейтенанта Шмидта»… Таковых прошу не беспокоиться…

Глава 2. ОТРОЧЕСТВО

Детство моего сводного брата Саши было более благополучным, чем мое. Во всяком случае, он никогда не испытывал то постоянное, ноющее чувство голода, когда в рот хотелось сунуть любую зелень, растущую из земли, чтобы хоть чем-то набить желудок. Саньке, конечно, было известно чувство голода, но в этом виноват был он сам, а не объективные обстоятельства: заигрался и не пришел вовремя домой или же был наказан за какую-то провинность, обиделся и сам отказался есть.

…Вспоминается одна комическая история: Саньке чуть более трех лет, и мы куда-то едем на поезде. Он сидит у окошка и наблюдает за мелькающим пейзажем. И, увидев пасущихся на лугу свиней, Санька на полном серьезе восклицает:

— А вон коровки побежали…

Случай смешной, но если подойти к нему диалектрически, то можно установить отличие «поколения» моего младшего брата от нашего: мы были более «приземленными», имели больше информации об окружающем нас мире, несмотря на то, что были-то мы старше всего лишь на пять-шесть лет. И это вполне закономерно: каждому поколению — свое. Мой девятилетний сын Сергей так «рубит» на компьютере, что я от него отстал, кажется, «на всю жизнь»…

Прежде чем осесть в Омске, я был отправлен, как мне тогда было сказано, к родственникам в Ригу. Это облегчило отцу с матерью устройство на новом месте: им хватало хлопот с грудным Санькой.

Жизнь в Риге ничем особенным не отложилась в моем детском сознании. Было общее ощущение тепла, заботы, а главное, сытости, которой я до той поры не знал, да и после Риги надолго утратил.

Из реальных ощущений более всего запомнились добрые и нежные руки «бабушки Лаймы» — именно так я называл ту, которая со мною нянчилась. Запомнилось и то, что она меня называла: Витасик. Я и не подозревал тогда, что это и была моя вторая родная бабушка по линии отца. Но известно об этом мне стало слишком поздно: когда она отошла в мир иной.