Бите-дритте, фрау мадам
Шрифт:
Провожаемая фирменным челноковским взглядом, я набрала в грудь побольше свежего воздуха и выскользнула за дверь, закрыв ее как можно плотнее. И сразу же очутилась в полной темноте. Это ничего. Всего несколько шагов по прямой и я буквально уткнусь в тоннель. Но прежде чем в него уткнуться мне пришлось задуматься над вопросом: почему в пещерке вдруг началось великое потепление? Но поскольку никакие идеи в голову не приходили, пришлось забраться в найденный на ощупь тоннель и озадачиться следующим вопросом: почему поток жара накатывает именно отсюда? Целых десять секунд я гадала, что бы это значило, попутно прислушиваясь к странным
Пот лил с меня градом, а легкие молили о глотке свежего воздуха, но я вновь потянула вперед нывшую руку и для разнообразия потрогала кирпичный потолок. Результат оказался тем же – боль и полное непонимание того, что происходит. Почему, черт побери, печные кирпичи раскалены так, будто здесь двое суток жгли древесный уголь?
Раскашлявшись уже всерьез, я включила задний ход, бросив лом на произвол судьбы и только с лязгом захлопнув за собой дверь бункера, догадалась о природе непонятных потрескиваний и подвываний, проникающих в тоннель из домика Егоровны. Вернее из того, что от него осталось.
– Не хочу вас огорчать, – прокашляла я пространство. – Но пока о свободе придется забыть. Козел Иловский не соблюл правила противопожарной безопасности и доигрался до настоящего пожара. Наверное, какой-нибудь уголек на пол упал. Или он специально… В любом случае избушка полыхает и наверняка очень красиво. А печь превратилась в топку Бухенвальда. Плюнешь – зашипит…
Пораженные новостью мужчины немного помолчали, а потом обрушили на меня град вопросов. В конце концов, мне надоел этот допрос, и я предложила им самим сходить и убедиться. И совсем не удивилась, когда Немов двинулся к двери. Он ведь женщинам не верит!.. Хотя про меня, кажется, говорил обратное. Вот она пресловутая мужская логика!
Оставшись без света, мы какое-то время молчали, переваривая очередную плохую новость. Правда вслед за ней пришла хорошая – Панфилов очнулся. И тут же был введен нами в курс дела.
– Сколько времени потребуется, чтобы печь остыла? – едва очнувшись, бизнесмен взял быка за рога.
– Думаю, после такого пожара – сутки. Может больше, – предположил историк. – Воздуха здесь достаточно. По моему, даже есть что-то вроде вентиляции. Так что предлагаю засечь время… У кого есть часы с подсветкой?
У меня, – на панфиловской руке блеснул голубоватый огонек. – Половина второго.
Зацепин в полголоса пробормотал что-то вроде „пропустил“ и зашуршал одеждой. Потом так же в полголоса выругался. А когда вернулся Немов, с кислой миной подтвердивший мою правоту, потребовал у него фонарь и принялся кружить по бункеру, освещая пол под ногами.
– Что потерял? – подал голос Павел, до этого безучастно сидевший у стены.
– Шприц, – коротко ответил Зацепин.
– С дозой что ли? – мрачно хохотнула я. Похоже, последние
– С инсулином, – озабоченный Виктор Игоревич, не принял шутки. – Маленький такой. На один кубик.
Тут у меня в голове что-то явственно щелкнуло, и рассыпанная мозаика сложилась в неприглядное панно.
– Не ищите, – несмотря на пропитавшееся печным жаром тело, голос мой звучал холодно. – Кажется, я знаю, где он у вас выпал. В печи. А я все гадала, в какую это расплавленную дрянь умудрилась влезть рукой…
– Значит, плохи мои дела, – после тяжелого молчания произнес историк. – Один укол я уже пропустил. И… Короче, если я не выйду отсюда в течение суток… То не выйду никогда.
– Виктор… – Панфилов поднялся и шагнул к Зацепину. – И ничего нельзя сделать?
– Ничего. С диабетом не шутят, знаешь ли. Особенно в моем случае. Вовремя не укололся – плохо. Вовремя не поел, тоже… Такие вот штуки инсулин в нашем организме творит. Смертельно опасные.
– И поэтому вы выбрали его, чтобы избавиться от своего лучшего друга? – заявила я, вглядываясь в лицо кандидата исторических наук, предводителя дворянства, человека на каждом углу говорившего красивые слова про честь, достоинство и верность.
Наверное, на меня посмотрели как на умалишенную. В скудном свете фонаря это трудно было определить, но реакция Панфилова была однозначной.
– Вы с ума сошли! Или надышались дыма и бредите. Виктор хотел меня убить? Да вам не в телохранительницы надо было идти, а в писательницы. Такое богатое воображение пропадает. А точнее, больное. Вам ли не знать, что это Иловский и его банда хотели от меня избавиться, потому что я отказался продать этот проклятый участок!
– Нет! Не хотели, – голова моя решительно мотнулась. – Иначе он не стал бы городить весь этот огород с гипнозом. А просто повторил бы попытку. И способ убийства слишком тонкий для господина Иловского. Признаться, сначала я думала, что это ваша жена решила избавиться от вас и вернуть вашему сыну кровного отца – Николая. Тоже, кстати, вашего друга. А потом…
– Ты знала?! – выдохнул Панфилов, переходя на „ты“. – Откуда?!
– Так это правда, Леша? – Зацепин был потрясен не меньше.
Немов тоже заинтересовался и даже осветил меня фонарем. А вот Егоровна, кажется, догадывалась, поскольку одобрительно качала головой и бормотала, что-то вроде „Глазастая ты девка, Валерьевна“. Только Павел никак не желал выходить из своего отрешенного состояния, развалившись у стены в обманчиво спокойной позе. Такое подозрительное спокойствие я наблюдала у взрывного Павла Челнокова всего два раза. И в обоих случаях это происходило, когда он собирался проститься с жизнью: в бетонной яме отцовского особняка и в „Раю“ „Белозерского братства“, замерзая на ледяном сибирском ветру. Мама дорогая, что он задумал?
– Так почему вы отказались от мысли, что это Саша Панфилова решила убить моего друга Алексея? – Зацепин вернул меня к мною же и затеянному разговору.
– Потому, что она мне сказала…
– Что вот так просто сказала, а вы так просто поверили? – рассмеялся Зацепин.
– Нет! Она сказала, что ее муж прекрасно знал, что Пашка не его сын.
Про то, какие обстоятельства привели к рождению Панфилова младшего, я упоминать не стала. И так уже выболтала достаточно. Вон как Панфилов-старший в мою сторону глазами сверкает, никаких фонарей не надо.