Бите-дритте, фрау мадам
Шрифт:
Я свободно ходила по немецкому штабу и слушала, слушала, слушала. А потом через Сергея Зацепина, твоего, Витенька, деда передавала все в партизанский отряд. Оттуда сведения шли за линию фронта. Так продолжалось три года. Уже перед самым наступлением, я свалилась с воспалением легких. И месяц провалялась в немецком госпитале. Дядюшка Отто навещал меня. Приносил цветы и конфеты. Говорил, что без меня как без рук. Что никто не мог сварить ему кофе так, как делала это я. А еще за время моей болезни он внедрил в отряд провокатора. И когда я вернулась из госпиталя, то узнала, что с помощью этого предателя были арестованы Панфилов и Зацепин. На второй день после моего выхода, Отто Краузе спустился к ним в камеру. И как обычно взял с собой свою Стефанию. Я увидела их, и… Не знаю, как у меня хватило сил выдержать это. Что-то отвечать Краузе, даже смеяться… Только одно останавливало
Через три недели он еще раз привел меня в ту камеру. К тому времени там остался только твой дед, Алешенька. Тезка твой. Человек, в которого я была влюблена с восьмого класса. Нет-нет, что ты! У нас ничего не было. Да и не могло быть. Когда я закончила школу, он был уже женат. И твоя бабушка Ольга была беременна твоей мамой. Когда он оставался организовывать подполье, их успели вывезти из Ухабова до прихода немцев. А я осталась, чтобы помогать ему. И я поклялась, что я никогда даже словом не обмолвлюсь о своих чувствах. Но слова не сдержала… Когда я увидела, что с ним сделали… Я… Что-то случилось со мной. Не помню. Кажется, в обморок упала. Отто выскочил позвать охранника, а я… Он не должен был жить. Каждый миг для него был пыткой. И я… Своими руками… Откуда только силы взялись?.. Но перед этим я сказала, что люблю его. И всегда любила. А он… он улыбнулся.
Когда вернулся Отто с охранником, то ничего не заметил, я Алешу лицом к стене повернула. А потом на пол легла, вроде как не очнулась еще. Они меня вытащили и положили на кушетку в кабинете Краузе. Ему туда мальчиков приводили. Тут зазвонил телефон. И Отто сказал, что все готово к уничтожению партизанского отряда и что операция назначена на завтра.
Я бежала всю ночь, но все равно опоздала. Опоздала я. И в Ухабов уже не вернулась. Сколько ходила по лесам не помню. Что делала, тоже. Как не померла? Один бог ведает. Но однажды я снова увидела Отто. Здесь, у бункера. Видела, как награбленное они прятали. Как рабочих расстреливали. Как уезжали, видела. Но я знала, что он вернется. Вернется, мой долгожданный. За добром своим. Обязательно вернется, и тогда… А потом пришли наши. Но в списках подпольщиков имени моего не было, такое уж секретное задание было, что знал о нем один твой дед, Алешенька. Вот так я и осталась немецкой пособницей… А после лагеря сюда вернулась. И все боялась, что бункер этот нашли. Ведь тогда мой дядюшка Отто никогда бы не вернулся ко мне. Чтобы я могла сделать с ним все, что он сделал с Алешей. Поняли теперь? Убирайтесь! Оставьте его мне! Сейчас он получит все сполна. Слышишь, Отто? Слышишь меня, изверг?!
– Нет, Степанида Егоровна, – тихо сказал Немов, щупая запястье штандартенфюрера, высохшее, словно принадлежащее мумии. – Он не слышит. Он умер. От страха. У него сердце уже отказывало. Говорил, что операцию хочет сделать. Видать, поэтому и рискнул сюда вернуться. Деньги понадобились. Чужие жизни не считал, а со своей ни в какую не хотел расставаться…
– Умер? – взгляд Егоровны помутнел. – А почему тогда я жива? Значит, бог над ним смилостивился, а меня от мук избавить не хочет?
Она хотела еще что-то сказать, но, вдруг захрипев, повалилась на пол. Стоящий рядом Павел хотел подхватить обмякшее тело, но не удержал одной рукой, и Степанида Силантьева распростерлась рядом с долгожданным Отто Краузе, заставив нас на мгновение замереть.
– Отмучалась? – проглотив комок, спросила я у склонившегося над Егоровной Немова.
– Пока жива. В больницу ее надо. Выбираться давайте.
Я сидела у шлагбаума возле музея-усадьбы, и в который уже раз поджидала „скорую“, вызванную для Егоровны и Зацепина. Потайной подземный ход оказался тем самым ходом, который показал мне Пашка Панфилов. Может быть часть богатств, спрятанных в бункере, принадлежала роду Зацепиных? А уж потом, немцы обнаружили тайник и решили, что лучшего места для схрона не придумать? Не знаю. Все может быть.
Мы вылезли из подземелья возле самого озера. Там, где, по словам Чинарова, осыпался грунт, и вторую часть хода завалило. Так вот этот божий одуванчик Краузе его откопал. Не удивительно, что после такой нагрузки вкупе с угрозами Егоровны его хватил инфаркт. Я словно наяву видела, как девяностолетний эсэсовец, не получив вестей от Немова, ловит попутку, переставляя негнущимися ногами добирается до осыпавшегося хода, и словно крот вгрызается в сухой глинозем. А теперь он лежит в том самом бункере, куда так стремился,
– Опять стреляться будете? – я полосую их презрительным взглядом. – Идиоты. Кретины.
– Может, уточнишь? – как ни в чем не бывало, спрашивает Павел.
– Уточню! Он – идиот, а ты кретин!
– Ну, не такой уж он кретин, – хмыкает Немов. – Это ведь он придумал разыграть спектакль с дуэлью.
– Что?! – в груди моей почему-то оказалось очень мало воздуха. – Спектакль?
– Конечно, – на лице Челнокова расплылась препоганейшая ухмылка. – Мы, что, сбрендили: по-настоящему стреляться?
– Это все Челнокова идея, – продолжал просвещать меня Виталий. – Мы тебя так проверить хотели. Пули в пистолеты не заряжали и договорились после выстрелов вместе упасть. Вроде как оба того… Егоровна должна была тебя развязать, и мы все узнали бы.
– Что узнали? – я медленно, но верно сходила с ума. – Как узнали?
– Ну, неужели непонятно? – пробурчал Павел. – К кому из нас первому ты бы бросилась, того и… Жаль, что сорвалось.
– Ах, вы!.. – клокотавшее в горле негодование напрочь перекрыло мне кислород. Я безмолвно открывала и закрывала рот, как вытащенный на берег карась. Гады! Паразиты! Я ведь чуть не умерла от страха, глядя, как два дорогих мне человека убивают друг друга. Ну, сейчас я вам выдам все, что…
– Короче, Ника, – перебил Павел, нервно дернув щекой. – Мы тут подумали и решили, что хватит нам дурака валять. Бегать за тобой как собачонки мы больше не будем.
– Совершенно верно, – поддержал его Немов, обмахиваясь пачкой пожелтевших бумаг с синим штампованным орлом в верхнем левом углу. – В общем так. Мы пошли. У тебя есть двадцать секунд, чтобы решить за кем пойти следом.
Не добавив больше ни слова, они повернулись и быстро зашагали в разные стороны, оставив меня в изумлении пополам негодованием. При этом ни один даже не обернулся! Павел уходил молча. Зато Немов демонстративно листал документы, явно принесенные им из бункера, и бормотал себе под нос: „Это в „контору“. И это в „контору“. И это. А вот это мне на бедность“. Один из пожелтевших листов быстро исчез в его правом кармане.
„Это что же такое творится, граждане?!“ – возмутился мой внутренний голос. – Чтобы я бегала за ними?! Да никогда! Это несусветная наглость и самонадеянность думать, что меня можно вот таким образом заставить… Это не честно! Не честно! Они не должны так поступать со мной! Пусть у меня ноги отсохнут, если я хоть за одним побегу!»
Но ноги имели на этот счет особое мнение, и быстро понесли меня вслед поднимающемуся к музею Немову.
– Подожди, Таля! – я с силой ухватила его за рукав. – Подожди. Я хочу знать. На кого ты все-таки работаешь? На «контору»? Или еще на кого-нибудь?
– Как тебе сказать, Ника, – он смотрел мне прямо в глаза, – Помнишь, я говорил, что могу работать только на государство, но на государство под названием «Германия» я работать не буду.
– Значит, на «контору»… И тебе все простили? Вернули звание…
– Да, нет. Просто у меня был разовый контракт. Кстати не очень-то выгодный. Ты же знаешь родное государство: удавится, а лишней копейки рабочему человеку не заплатит. Пришлось позаботиться о дополнительных источниках дохода.
– И тот листок, что ты положил в карман…
– Всего лишь малозначащая служебная записка одного немецкого майора, в которой говорится о том, где искать Янтарную комнату.
– Ого! – восхитилась я.
– Ага, – подтвердил Виталий и, не сводя с меня взгляда, спросил: – Ты поедешь искать ее со мной?
Вместо ответа я поднялась на цыпочки и поцеловала его. Он ответил сразу. Но потом понял и отстранился.
– Ты всегда умела просить прощение.
Немов вытер мне слезы мятым носовым платком, невесть как завалявшимся в его джинсах, а я до боли в пальцах сжала крепкую мужскую ладонь.
– Прощай, – выдохнула я чуть слышно и, не обращая внимания на режущую боль в раненном боку, бросилась вниз по тропинке вслед удаляющейся высокой худощавой фигуре, энергично размахивающей здоровой рукой. Услышав топот за спиной, этот нахал даже не соизволил оглянуться! Но все же сбился с ноги и зашагал куда медленней. Зато я – быстрее.Дия Гарина (Кисенкова Лидия)