Бизар
Шрифт:
– Слишком мелочно это, – сказал Влас брезгливо. – Не та рыба, чтобы тянуть потом лямку. Особенно если к делу примешиваются обиды, тогда это совсем другое дело. Это уже личное. А если личное, то не меньше чем на миллион. Я себя только так ценю. На дураков из-за штуки крон дуться глупо. Бессмысленно. Если из-за всякого таракана на дело идти, да, блин, жизни не хватит, чтобы всех кинуть! Вот мы и пришли!
Звякнула проволочка. Калитка скрипнула. Дачка была ветхая, запущенная. Парник, как привидение, покачивал рваными целлофановыми боками, ровно шурша. Внутри росла дичка.
– Беспонтовая, – сказал Влас.
Прошли внутрь. Пахнуло сыростью. Жуткий беспорядок. На тахте несколько ватных одеял и какие-то кофты. Он достал стаканы, «Абсент», ложка, сахар, зажигалка…
– Нет ничего лучше, – сказал он; я кивнул. – Абсент горит, сердце бежит, – приговаривал Влас, наливая.
Пили во дворе, не закусывая. Сразу вставило; он расспрашивал, как и что… чем занимаюсь… хотел понять, что
Влас кивал и сочувствовал:
– Я знаю, о чем ты говоришь. Тоже наглотался… Не говори…
Хлопнул меня по колену, сказал, что мне необходимо развеяться. Налил, поджег сахар, потушил. Выпили, облизнулись, закурили дичку. Он сказал, что это дело можно поправить, он тоже на голяке, почти.
– Просто я над кое-чем тут размышлял, – щурился Влас, – а когда продумываешь что-то, нельзя отвлекаться на пустяки. Тем более если думаешь о большом деле. Поэтому немножко издержался. Я бы мог заняться машинами…
Он стал перечислять вещи, о которых я не имел ни малейшего представления, сказал, что знает сто способов, как угнать машину, даже если она со спутниковой сигнализацией, но это туфта. Он больше не хочет кормить пауков. Он грабил своих работодателей и наводил на них братву. Но это же скучно. Его знают все шлюхи Таллина и Тарту. Он регулярно выезжает в Ригу поднять пару хат. Но сколько веревочка ни вейся… Он знает Питер как свои пять пальцев. Блевал по утрам в канал Грибоедова, а по ночам снимал шлюх на площади Пушкина. На Варшавском он увел чемодан. Мелочовка: янтарь, горный хрусталь, – но зато чисто и красиво сработал!
– Все деньги у эстонцев, – говорил он. – У всех каналов стоят они, с подсачиками, и тянут, тянут… Нам одна мелочь остается. Если не знаешь языка, ты как глухонемой. Ни одного документа не поймешь. Ничего не напишешь. А по переводчикам замаешься бегать. Скоро такие бабки будут брать за одну строку перевода! А за печать нотариуса я молчу. Надо учить язык, чтобы влезать в их структуры, чтобы своим быть в стане врага. И бомбить их. Их надо бомбить, но с умом…
Он сказал, что овладел эстонским для того, чтоб втираться в доверие. С гордостью поставил меня в известность, что теперь он – настоящий аферист с большой буквы.
– Времена кукол и щипачей миновали, – философствовал он, – с пистолетами и кастетом много денег не сделаешь. Эта гопота, которая мнит себя крышей, трясет чебуречников и киоскеров, просто шваль. Запугать зафоршмаченного бизнесмена – это все, что они могут. Разнести контору. Спалить машину. Обрушить дубинку на черепушку. На большее они не способны. Все они скоро сколются. Они передушат друг друга. А выживших пересажают за тех, кого они пережили. Надо шевелить извилиной, надо работать по-крупному, но с оглядкой. Без страховки нынче никак нельзя. Я лично ни к кому спиной не повернусь. Пока не буду уверен в человеке. Вот в тебе я уверен. В тебе на все сто уверен. Потому что я тебя с детства знаю. Как облупленного. Мне тебя проверять не надо. Я бы тебя взял в дело… – Посмотрел на меня и прибавил таинственно: – У меня тут кое-что созревает. Только так сразу и не расскажешь. Давно уже вынашиваю один планчик. Одному не потянуть. Человек нужен… надежный. – И снова в его глазах вспыхнул абсент магнетическим пламенем. Когда-то он поднимал дачи. Это смешно. Но если учесть, что он выносил антикварную мебель, которую потом – после реставрационных работ – толкали шведам за пятьдесят тысяч, то это довольно серьезно. Пусть он даже и крохи с нее имел, это все равно было дело, дело. – Это не по подвалам шастать. Не кастетом зубы выбивать. Не жечь машины. В воровском ремесле, – пояснил он, – не сколько выручка важна, а умение, развитие. Это как для артиста репертуар. Угнал фуру, толкнул – сел. Это бессмысленно. Сел на хвост ювелиру, грохнул, толкнул – сел на шестнадцать. Это, что ли, толк? Лучше помаленьку, тихой сапой делать свое дело. Масштабность приходит со временем, когда уже набил руку. Опыт и постоянство дохода… Постоянство дохода, – повторил он многозначительно.
Я не хотел ехать домой. Дома была мать, долги, кран, который течет, и бесконечный ремонт; дед со своими советами и сотней профессий, которыми он овладел; новости о том, что бабушка себя чувствует хуже; книги, кассеты, машинка, гора бумаг, от одного вида которой начинало воротить, – все то, что составляло мою жизнь, от которой внезапно мне захотелось бежать, бежать без оглядки. Я готов был залечь у Власа на годы.
Всю следующую неделю мы шатались по городу. Стреляли бабки и бухали. Пили пиво в грязных подвальных барах с какими-то чмырями, курили его дичку в парке, снова пили пиво,
– Я с ним накоротке. Два часа за мой счет – это мелочи. Сто пятьдесят крон за час – это копейки. Дери хоть до утра, почувствуй себя наконец мужиком!.. Не смотри, что рябая. Поставь ее раком, отойди на пару шагов, сядь на корточки и смотри. Такого и в Голливуде [63] не увидишь!
Привезли баланду. Посуда пластмассовая. Туристический набор. Молочко в картонной упаковке.
Похмельные, ехали в вонючем трамвае на Пятую линию в общагу обменять кое-что на травку. Влас ощупывал вещи в кешаре и рассказывал про своих баб. Основные критерии, по которым он отбирал себе телку, были: квартира – работа – машина.
63
Таллинский ночной клуб.
– Не одно, так другое, – тараторил он. – Главное, чтоб хата была. На даче – как в изоляторе. Никаких условий… зимой надо тырить дровишки – еще та потеха! Можешь себе представить…
Он мечтал найти иностранку. Чтоб она его увезла куда-нибудь на Карибы. Однажды он познакомился с женщиной, которая была старше его лет на пятнадцать, и прожил у нее месяц.
– В автобусе цепанул. Собирался кошелек подрезать, отирался осторожно, намечая путь к ее сумочке, как вдруг заметил, что она пасет меня. Ну, думаю, раскусила. Отошел. Она продолжает пялиться. И тут до меня дошло… Она просто текла… Отвечаю! Ты не представляешь, какая она была мокрая. У нее мужика не было пять лет. Пять лет! Она так меня затрахала. Поэтому я ушел. Хотя она была в бизнесе. У нее был товар на рынке. Но я пренебрег этим. Поднял ее немного, тысяч на шесть или семь, не помню… Но как она текла тогда. Я даже возбудился прямо там, в автобусе, когда понял, что происходит…
Он не терял времени даром никогда. Не одно, так другое… Я вспомнил, как мы с ним сходили на концерт Валерия Леонтьева, нам было лет четырнадцать; Леонтьев только-только приехал из турне по Индии, судя по тем документальным фильмам, которые транслировали по ЦТ, там у него случился феноменальный успех… кажется, этого никто не ожидал, сам Леонтьев в последнюю очередь… Певца буквально на руках носили толпы охваченных диким восторгом поклонников, его пронесли так через все храмы, ему поклонялись, как Шиве, наряжали во всякие одежды, купали в меду, посыпали лепестками, обкуривали и облизывали, катали на слонах величиной с пароход; очень скоро манифестации повального фанатизма приняли угрожающий характер, Леонтьева пришлось срочно эвакуировать из Индии под предлогом какого-то заболевания; с напуганным лицом Игорь Кириллов сообщал об этом в программе «Время», как об эпидемии… и тут Леонтьев приезжает на Певческое поле… Это была фантастика! Я припомнил документальный фильм, в котором еще совсем безвестного певца показывали в однокомнатной питерской квартирке, которую он у кого-то снимал, потому что был лимитой; он сидел на табуретке и при очень тусклом свете шил себе штаны, с видом измученного черпака пришивал какие-то блестки и записывал свои жалкие напевы на «мыльницу», сгорбленный и запуганный, он штопал штаны, как голимый зэка, и напевал: Та-аммм, в октябре… Как же убого все это было! Как убого! Все было убого… Леонтьев, Пугачева, Антонов… особенно тяга смотреть финские каналы, эксперименты с антеннами в надежде уловить то, чего не бывает, фотографии звезд, вырезанные из журналов Bravo и Suosikki [64] , ожидание «Ровесника», обмен кассетами и заговорщицким подмигиванием на Горке [65] , переписывание пластов, привезенных из рейсов моряками… самопальные рисунки на майках… Мы жили как кроты! Морлоки! Совок – это был лепрозорий, самый настоящий инкубатор мутантов! И как легко все это пожрал экскаватор капитализма! Смял и развеял, как «Бульдозерную выставку». Как здорово весь этот народный компост подгнил и разложился в советском парнике! Как рьяно заблагоухал поносными всходами! Вся эта буржуазная мерзость так и поперла! Но Совок не исчез окончательно! Не ушел целиком! Он до сих пор есть, просматривается, выглядывает из разных щелей… Самым устойчивым паразитом оказалась пошлость, ее гомо советикус потянул за собой, как улитка свой домик; с младенчества привитую безвкусицу нипочем не вывести, никаким капитализмом, никакими свободами…
64
Немецкий и финский журналы.
65
Место в Старом городе Таллина, где встречались любители альтернативной музыки.