Бизерта. Последняя стоянка

Ширинская Анастасия Александровна

На «поверхности» это был городок, полный народа, не имеющий ничего общего с военным судном. Как могло быть на нем такое множество кают?

Надстройки верхней палубы походили на маленькие домики. В одной из них жили Мордвиновы, в другой — Гутаны, в третьей — Потаповы. На мостике, совершенно один, жил Алмазов, который внушал страх ребятам своими резкими манерами, хотя, надо признаться, он никого из нас никогда не обидел — он, скорее, от нас защищался.

Прямой, сухой, с щетинистыми, рыжеватыми усами, он слыл за отшельника у некоторых увлекающихся дам. Высказываемое им пренебрежение к общепринятым правилам вежливости

воспринималось как проявление особой святости.

С верхней палубы можно было спуститься на батарейную палубу, где у самого трапа была каюта Рыковых. Здесь я снова встретила Валю, с которой мы мельком познакомились на «Константине».

Ряд кают следовал от бака. В одной из них Ольга Аркадьевна Янцевич часто принимала молодежь; ее сын Жорж учился в корпусе. На корме обширное «адмиральское помещение» было предоставлено школе.

В общей адмиральской каюте с мебелью из красного дерева жила жена начальника штаба Ольга Порфирьевна Тихменева с дочерью Кирой. Семьи адмиралов Остелецкого и Николя помещались на этой же палубе, но с другого борта.

Надо было спуститься еще, чтобы очутиться на «церковной палубе». У самого трапа размещалась наша каюта, а под трапом ютились Махровы. Только на этой палубе был общий зал, где все собирались в обеденные часы за большими, покрытыми линолеумом столами; поэтому я хорошо помню всех ее обитателей.

С правого борта, сразу за нами, следовали каюты Краснопольских, Кожиных, Григоренко, Остолоповых, Ульяниных. В правом отсеке, как в темном закоулке, жили Блохины, Раден, Ксения Ивановна Ланге, Шплет и Зальцбергер. По левому борту, в отсеке, помню только Горбунцовых — вдовец с двумя детьми. В каютах, выходивших в общий зал, помню Максимовичей, Бирилевых, Твердых, Пайдаси, Кораблевых…

Не полагается, может быть, давать такой длинный перечень имен, но я так живо еще всех помню в этом своеобразном мире «церковной палубы».

В субботу вечером и в воскресенье утром столы складывались, чтобы освободить палубу для всенощной литургии. Редко кто пропускал церковную службу.

Только раз или два была я в помещениях на баке — ходили вместе с мамой за Бусей, которую одолжили на ночь Максименкам, чтобы бороться с крысой. Там было мало детей. Главным образом там жили холостяки, и мы слышали, что даже некоторые «пьют вино» — отдаленный квартал, куда не рекомендовалось ходить.

Жизненным центром нашего мира был камбуз. В нем царил толстый кок, прозванный Папашей. Полностью сознавая всю важность своего положения, он священнодействовал с особой торжественностью. Все съестные пайки, выдаваемые французской администрацией, были в его распоряжении. За Папашей числился еще один ценный талант — ему хорошо удавались пироги, которые он пек в праздничные дни. Иногда мы сверху через открытый люк наблюдали, как он, плотный и потный, возился у большой горячей плиты. Я никогда в другом месте его не видела. Он жил, вероятно, в носовом квартале.

Наша школа

Помнится, что на «Георгии» было много детей. Все, конечно, не могли быть приняты в школу; некоторые — слишком малы, другим — за 15, 16 лет. Остальные были распределены на три класса: детский сад, подготовительный и первый класс гимназии. Официально школа называлась «Прогимназия бывшего линейного корабля „Георгий Победоносец“».

Иметь школу у себя дома очень удобно. Достаточно двух

минут, чтобы подняться по трапу и, пробежав коридор, быть в адмиральском помещении.

В большой зале мы становились с нашими преподавателями в пары по классам для утренней молитвы.

В нашем, подготовительном классе было учеников двенадцать, из которых многие не умели как следует читать, но в этом возрасте ребенок быстро все осваивает, и от нас требовали серьезной работы. В один год мы наверстали потерянное время и могли следовать программам, соответствующим когда-то в России нашему классу.

Наша начальница Галина Федоровна Блохина была единственной профессиональной преподавательницей. Она окончила Бестужевские педагогические курсы и пользовалась авторитетом у всех учеников. Строгая, но справедливая, она обладала чувством меры и даром преподавания. Арифметика благодаря ей казалась простым и ясным предметом. Нашей классной наставницей была Ольга Рудольфовна Гутан, племянница адмирала Эбергарда, который до 1916 года командовал Черноморским флотом. Совсем не приспособленная к этому миру людского муравейника, она казалась потерянной в каком-то одиночестве. Сдержанная, неразговорчивая, она только в церковной жизни находила полноту окружающего; остальное было горькой действительностью, бороться с которой у нее не хватало сил.

Русский язык она преподавала с любовью, могла бы преподавать и французский, но по строго установленным принципам «только француз мог преподавать французский язык».

Где и как нашли наши попечители для этой цели мадам Пиетри, которая, как я пойму позже, была абсолютно неграмотна?

«Par edzample» — было ее любимым выражением, когда она не знала, что сказать.

Помню, как-то раз я во время урока французского подняла высокий воротник свитера, спрятав в него всю голову, — воротник стоял как длинная шея. Закрыв глаза я мечтала!.. Недолго! Как видно, Галина Федоровна заглядывала иногда в классы. Я почувствовала, как ее рука схватила воротник свитера, и мне оставалось только пытаться высвободить из него голову.

— Не будешь слушать — ничему не научишься!

Слушать! Уметь слушать, заставить слушать, приучить слушать!..

За мою длинную карьеру преподавательницы я испытала на собственном опыте значение этого слова.

Как ни удивительно, самый оживленный урок был Закон Божий, и, конечно, только благодаря личности отца Николая Богомолова. Молодой, большой, сильный и очень бородатый, он кипел энергией. У него был прекрасный голос, что позволило ему позже уехать на гастроли с казачьим хором. Как бы то ни было, он был полон снисхождения к нашим ребяческим прегрешениям. С нашей стороны мы честно учили минимум, который он от нас требовал. Нам с Валей хотелось сделать для него больше, и он обращался к нам, когда хотел получить безошибочный ответ.

«Мои орлы!» — говорил про нас отец Николай.

— А я Кондор, а я Кондор!! — кричал Олег Бирилев… Увы, Кондор часто попадал в угол, не очень об этом сокрушаясь.

Со времен нашей встречи на «Константине» мы с Валей больше не виделись до открытия школы на «Георгии», но теперь мы встречались каждый день. Сознательное детство у нас общее: с одинаковыми интересами, с одинаковыми воспоминаниями. Я уверена, что и по сей день она помнит некоторые совсем другими забытые, казалось бы, маловажные стороны этих лет нашей жизни.