Бизнес с русскими или без?
Шрифт:
В коммуникации стремление к неопределенности приняло самые различные формы.
Мы выработали свой собственный язык неопределенности.
— Ты поедешь завтра со мной?
Варианты ответа:
— Наверное (точно нет).
— Конечно! (Посмотрим.)
— Посмотрим (вряд
— Обязательно (придется что-то придумать, если не захочу пойти).
— Железно! (Что же придумать, чтобы не пойти?)
— А как же? (А вот так: не пойду!)
— Я пойду (я сам хочу пойти, но теперь не уверен в тебе).
Вот, представьте: вы живете в глуши, среди лесов и рек. По рекам проходят караваны торговых судов, и вы знаете, что ближайший будет только через неделю. Солнце встает над деревьями и опускается за ними, вы делаете свою работу, никто не приходит к вам, никто не мешает.
Вдруг! — Вы слышите, что в деревню прискакал конный вестник!
Что за вести он принес?
Неважно, что за вести: прислушайтесь к себе, к своему сердцу: чего вы ждете?
Вариант 1 (западный):
— Дорогие сограждане! Наш король сообщает вам, что он женится, и приглашает принять участие в торжествах!
Ой, нет! Вряд ли!
Тогда вариант 2 (восточный):
— Мои подданные! Ваш царь хочет, чтобы количество его подданных было исчислено! Вам надлежит всем собраться и поставить свои подписи…
Поймите, на Востоке ли мы или на Западе — мы не ждем ничего хорошего от новостей! Правда, французы говорят: «отсутствие новостей — это хорошие новости». Но что представляла собой Франция в Средние или Древние века — «проходной двор»!
Другие же народы воспринимали новости позитивно, как свидетельство того, что их не забыли, что они принадлежат к цивилизованному миру, и потому радовались появлению новостей.
Для нас же характерны два варианта ожиданий:
Вариант 1. Война!
Вариант 2. Через нас будут «вести железную дорогу» (в общем, вся жизнь — «коту под хвост»).
С чем связаны такие ожидания? Может быть, с тем, что русская равнина — удобный (и единственный короткий) путь из восточных степей на запад. Но зачем туда идти?
А спросите варварские народы — они проходили русской равниной задолго до Руси — волнами, народами, столетиями. Приходили готы, потом гунны, франки, лангобарды и так далее — бессчетно, бесконечно.
Земле уже надоело трепетать под копытами коней. И главное — шли и проходили мимо — никто не задержался в этих лесах! Проходили, оставляя выжженные посевы и деревни, просто потому, чтобы не ударили в спину.
Ну, да ладно! Пожалеем их — они сами были беглецами, изгнанниками со своей родины (а
В коммуникации мы придерживаемся правила ничего и никому не говорить определенно, даже под пыткой.
— Так, значит, в восемь?
— Ну да, где-то около восьми…
— А точнее?
— А зачем тебе точнее? Ты сама опоздаешь!
Определенность определенно загоняет нас в угол, требуя невозможного: чтобы мы сломали свое «я» и покорились мертвой цифре. Хотелось бы, конечно, знать точно, когда придет партнер, но самому сказать точное время — ни за что! Потому что если мы должны прийти точно в назначенный час, вовремя, то потом нас вполне могут заставить сделать еще что-то! «Коготок увяз — всей птичке пропасть», — вот наша пословица.
Но с чего бы?
«Не ошибается тот, кто ничего не делает» — вот правильная пословица! Но не наша.
Стремление к неопределенности в отношении истинного положения вещей — это состояние избегания неприятной определенности и одновременно неверие в реальность этой определенности. Мы верим, что если отказаться знать, то нас не коснется неприятная правда. Но почему определенность должна быть обязательно неприятна?
Будучи по натуре мечтательными, русские люди сталкиваются с тем, что действительность на самом деле определенно скучнее, чем мы думаем о ней. На это наше сожаление Действительность могла бы ответить, что, зато, она — действительность, а не грезы, что она — есть, она — здесь. Но для русского это не аргумент. Он существует на границе реальности и своих грез, от которых ни за что не откажется. И это надо учитывать в коммуникации.
Представим себе такую ситуацию: все в компании знают, что Петрова со дня на день уволят. Но непонятно — почему. Характерно, что сам Петров, тоже не зная об этом, но чувствуя, что «что-то не то», совершенно не старается выяснить, что происходит. Узнав же, что его хотят уволить, Петров, тем не менее, не говорит об этом с начальством — «вдруг пронесет!». Если же необходимо что-либо узнать, русский старается подойти исподволь, избегая тем, которые прямо указывают на проблему. Это все происходит от совершенно детского представления — пока неприятное не услышано, оно не существует. Но почему же обязательно неприятное?
Мы не хотим услышать от любимых людей неприятное: «я не люблю тебя». Мы, в общем-то, тяготимся и позитивным: «я люблю тебя». Все потому, что определенность требует от нас действий, Закон внутри нас требует от нас действий (то, что называем совестью), и это требование нас пугает. Мы не хотим быть вынуждены, мы хотим быть свободны. Здесь проявляется глубокая магичность русского человека: он верит своим собственным словам! Он верит, что вибрации произнесенной им лжи его погубят, что они имеют силу! Так, кроме нас, считали только кельты.