Блага земные
Шрифт:
— Но, милая…
— Все равно, спасибо вам.
Я поднялась наверх, сняла туфли и тяжело опустилась на край постели. Сола не было. У него появилась привычка подолгу гулять перед сном. Я была предоставлена самой себе, можно спокойно засунуть руку в карман юбки и вытащить оттуда фотографию моего настоящего «я». Девочка улыбалась, беспечно, бесстрашно, но мои глаза слишком, устали, и я не могла как следует рассмотреть ее. Она словно состояла из разрозненных частей. И я никак не могла собрать их воедино.
Что же подучилось из тебя в конце концов? Какая
В конце декабря маму увезли в больницу. Я была против, но доктор Портер сказал, что я сама на себя не похожа, к тому же, по его словам, мама, пожалуй, и не заметит этого. Теперь она почти все время была без сознания. К ней присоединили множество разных проводов и приборов. Она лежала молча, с закрытыми глазами. Казалось, она ведет себя так нарочно — не спит и не в беспамятстве, а просто отгораживается от меня, обнимает свое никому не ведомое когтистое чудовище. Я ревновала ее к нему. Сиделки отсылали меня домой, но я оставалась с мамой, упрямо вцепившись в ручки кресла.
Эймос принес мне сандвич «биг-мак» — фирменную котлету в булке, — и вместе с ним в палату ворвался запах прекрасной будничной жизни. Я отказалась уйти с ним, он оставил сандвич на столике и быстро удалился по коридору. Его мокасины негромко, сердито и укоризненно поскрипывали. Потом явился Джулиан, нервный, взвинченный, одетый так, будто собирался провести вечер на скачках. Передал мне записку от Лайнуса: «Не могу посещать больницы. Не выношу этой обстановки. В знак сочувствия к тебе веду детей в кафетерий есть пиццу». Я поблагодарила Джулиана, и он ушел своей танцующей походкой.
Появился Сол. Остановился, пригнувшись в дверях, оглядел палату и только потом вошел. Сел в кресло рядом со мной и поддернул черные брюки на костлявых коленях. Неуклюже вытянул вперед шею.
— Ты поела? — шепотом спросил он.
— Да.
Сандвич лежал нетронутым на столе. Я была сыта его запахом.
— Как она?
— Все так же. Можешь говорить громко.
Он откашлялся. Положил на колени Библию, вытащил очки для чтения и протер стекла кончиком галстука. Потом надел очки и раскрыл Библию. Я снова стала наблюдать за мамой. Она была похожа на сморщенный воздушный шар. Лишь все эти провода удерживали ее на Земле. Без них она бы поднялась вверх, спокойная и невозмутимая; и вылетела в окно. Я хмыкнула. Покосилась на Сола в надежде, что он не заметил. Он смотрел не в Библию, а прямо перед собой. Лицо его было угрюмым.
— Сол, — сказала я.
Он перевел взгляд на меня…
— Что с тобой?
— Я только и делаю, что посещаю умирающих, — проговорил он. — Даже чаще других проповедников.
— Ты в самом деле очень часто их посещаешь.
— Может, потому, что я не способен их утешить.
— Ты? Почему?
— Не знаю, что им сказать. Не люблю умирающих.
— Успокойся, — сказала я.
— Иногда мне кажется, — продолжал он, — что нам без конца повторяют один и тот же урок; снова и снова, до тех пор пока мы его не усвоим. Мы стоим, а перед нами крутится то же самое.
Я представила
— Так будет до тех пор, пока мы как следует, не усвоим урок, — повторил он. — Простим, раскаемся или сделаем правильный: выбор. Исправим то, чего не сумели сделать в первый раз…
— Может, ты прав, — сказала я.
— Я снова и снова, повторяю себе: все это.
— Понимаю.
Мне стало чуточку не по себе. Наверное он почувствовал это, потому что вдруг как-то обмяк и откинулся на спинку стула.
— Вот. Именно это я хотел сказать тебе.
— Понимаю, — повторила я…
— Пойдем домой, Шарлотта?
— Не могу.
— Но она ведь не придет в себя. Ты слышала, что сказал доктор Портер?
— Не могу Сол. А ты иди.
И немного погодя он ушел. Собирался он шумно, меня: раздражал этот шум. Отвернувшись, я ждала, когда же он уйдет, удивлялась, почему, он медлит в дверях. Наконец он исчез.
Теперь мама принадлежала только мне. Я все еще не могла отпустить ее от себя. Она оставалась, как неразрешимая задача, над которой мучительно бьешься, проклиная все на свете. Она измотала меня, истерзала и вот теперь умирает, не ответив ни на один важный вопрос, не открыв мне ни одной серьезной истины. Небольшой холмик на постели, бесцветный, загадочный. Я была в бешенстве.
Около полуночи она сказала:
— Что-то давит мне на ноги.
Я наклонилась к ней. В синеватом свете ночника на меня смотрели полузакрытые чужие глаза.
— Мама… — сказала я.
— Что у меня на ногах? — спросила она срывающимся, хриплым голосом. — И на руках тоже. Их-чем-то связали. Что случилось?
— Ты в больнице.
— Сними с моих ног это одеяло, Шарлотта.
— Мама, ты давно проснулась?
— О боже, ноги.
Я встала, пошарила в карманах юбки, блузки и чуть было же закричала, но потом вспомнила про кофту.
— Мама, посмотри. — Я включила небольшое бра у изголовья ее кровати. Она вздрогнула и закрыла глаза. Я поднесла фотографию к ее лицу. — Посмотри, мама.
— Убери свет.
— Это очень важно, — настаивала я. — Чья это фотография?
Она отвернулась, покачала головой в знак протеста, но чуть приоткрыла глаза. Потом опять закрыла.
— Это я.
— Кто?
— Я же сказала: это я. В детстве.
Я уставилась на фотографию.
— Ты уверена?
Она безучастно кивнула.
— Но… я думала, это твоя родная дочь. Та, с которой меня спутали в больнице.
— Больница! — Она снова открыла глаза, медленно, нахмурясь, оглядела темный потолок. — Я не давала согласия, чтобы меня положили в больницу.
— Мама, я говорю о той больнице, в которой ты родила ребенка. Помнишь, у тебя родился ребенок?
— Это был такой сюрприз, — сказала мама.
— В самом деле.
— Подарок. Кукла в коробке.
— Вот именно…
— Не представляю, как это могло случиться. Мы так редко спали вместе.